Ремез не стал перечитывать показания охранника Локотуна, который на допросе каждый ответ на вопрос следователя заканчивал жалобами на Полякова. Тогда Ремез не выдержал:

— Гражданин Локотун, вы что, ищете у нас защиты от Полякова? Не поздно ли?

Локотун обиженно сморщил толстый, в прожилках, нос.

— Так он же дурачил меня. Сам деньгу лопатой загребал, а Локотуну — четвертак, словно Локотун какая-то шестерка. А кто машины пропускал? Кто фальшивые пропуска отдавал в жадные руки? Локотун. А мог не пропустить? Мог. Я человек при службе.

Ремез сдерживал себя, чтобы не улыбнуться. Неужели этот «человек при службе» такой недалекий, думал он. Или намеренно корчит из себя дурака? Вот еще одна загадка.

— Вы знали, что в этих машинах?

— Откуда мне знать? Уманская или сам Григорий Семенович сделает ручкой: пропусти — ну и пропускал. Я в ихний шахер-махер не лез, мне это ни к чему, а только несправедливо. Швейцар в ресторане дверью хлопает — бац! — гривенник в ладони, а у меня как-никак железные ворота на засовах. Что такое четвертак? Разок поужинать в ресторане… Я было говорю Григорию Семеновичу: Локотун не какая-то шестерка, а если уж шестерка, то не простая, а козырная… Нет, гражданин следователь, поганый человек Поляков, хотите верьте, хотите нет, а это точно.

— Сколько раз вы так вот пропускали машины?

— Может, десять, может, двадцать. Не записывал.

— Многовато, выходит, было четвертаков.

Локотун прижмурился на солнце и оглушительно чихнул.

— Хоть и говорят люди, когда чихнешь: ваша правда, а оно не так, потому что, если бы он, сукин сын, давал каждый раз… Где там? Когда сунет, а когда только посулит. Ходишь за ним и канючишь. Я на Полякова что угодно подпишу. Очень я на него злой.

«Поляков… Куда ни кинь — всюду он, — озабоченно думал Ремез. — И на самом деле первая скрипка. Играла, пока не доигралась. Но сколько же людей успел втянуть в преступную игру!»

Из документов, изъятых Котовым во время обыска, он знал, что в годы немецко-фашистской оккупации Поляков служил во вспомогательной полиции на Киевщине. Отбыв наказание, долгое время жил на Севере. Переехал сюда. Работал на мясокомбинате, уволился по собственному желанию и несколько месяцев был без работы. Потом устроился на трикотажную фабрику. Стоит заглянуть на мясокомбинат, решил Ремез, прощупать тамошние его связи…

В дверь постучали. Вошел Ярош. Заговорил, не здороваясь, с порога:

— Вам не кажется, Георгий Степанович, что наше знакомство слишком затянулось? Ваш милый кабинетик я изучил до последней щелки.

— Присаживайтесь, Ярослав, в ногах правды нет. Что Савчук? Не отпускает?

— То одна причина, то другая. Может, это вы… его руками?

— Мы и своими управимся. Была бы нужда.

— Наступит ли, Георгий Степанович, день, когда я не буду чувствовать вас у себя за спиной? Поймите наконец, я тоже живой человек, мне тоже больно!

Ярош отвернулся. Он сидел напротив Ремеза вполоборота. На руках, которыми впился в стул, вздулись жилы. Ремезу стало жаль его.

— Вы свободны, Ярослав, — сказал он. — Я вас не вызывал. И вот мой совет. Найдите способ уговорить Савчука. Поезжайте в Киев. Вам нужна новая обстановка, новые впечатления. Психологи называют это сменой стереотипа. Процесс разрушения болезненный, зато потом станет легче. За время нашего знакомства я не видел на вашем лице улыбки. Вы разучились смеяться, Ярослав!

Ярош обернулся. В глазах стояли слезы.

— Не сердитесь, Георгий Степанович, я наплел глупостей, но я… я ездил туда, к ней, и во мне что-то оборвалось, во второй раз… Там такая тишина, страшная тишина. Ее нельзя передать словами, ее нужно чувствовать… И спокойствие. Нет, не спокойствие, — равнодушие, именно так, холодное равнодушие. Глухая стена, которую ничем не разрушить. Ничем!

Он, сгорбившись, пошел к двери, вяло подергал ручку.

— От себя, — сказал Ремез.

Ярош остановился.

— Что-то я хотел еще сказать… Да, о радио. У вас есть приемник? Послушайте по республиканской программе звукофильм «Море». Я посвятил его Нине…

«Какая же трудная профессия следователя, — думал Ремез. — Копаться в нечистотах надоедает до отвращения. Но нам случается встречать и красивых людей. Вот хотя бы Ярош. Я рад, что защитил его, мы могли бы стать друзьями».

В кабинет ворвалась тетя Прися. Маленькая, подвижная.

— А ну, марш домой! — заворчала она, стреляя в Ремеза острыми глазками. — Не выгонишь, так и к стульям прирастете. Как вас жены из дома не выгонят? Сидят, сидят…

Тетя Прися всегда была в курсе всех событий, происходивших в райотделе, больших и малых, а откуда она добывала сведения, это было уже ее собственным секретом. Уборщицей тетя Прися работала так давно, что никто не мог вспомнить, когда она впервые появилась в райотделе с большой, не по росту, шваброй и в неизменном сером халатике, как не могли определить и ее возраст. К постоянному незлобивому ворчанию уборщицы давно привыкли, воспринимая его с надлежащим юмором, а полковник Журавко заявил, что, если бы ему пришлось составлять список на сокращение штатов, тетя Прися стояла бы в этом списке последней.