Ну вот и уха готова. Все пробуют с мишкиного милостивого разрешения по ложке и ликуют! Что говорить. Уха на славу и достойна мальчишеского изумления. А на природном, свежем лесном воздухе она изумительна вдвойне! Мишка берёт рогатую ветку, приспособленную под кочергу, победоносно поднимает ею котёл и, от тяжести сдавленно кричит: «Все на пир!»

Но тут кочерга вдруг громко трещит и обламывается. Котёл глухо ухает на траву и, качнувшись набок, переворачивается! Что за беда! Наваристая уха, издавая клубы белого пара, разливается по лужайке. Вот тебе и наваристая. Вовка с широко открытыми глазами в смешанных чувствах удивления, ужаса и зависти прослеживает вместе с другими, как чудо-уха медленно просачивается сквозь траву и уходит в землю, оставляя на поверхности аппетитные рыбьи хвосты, головы, лапки укропа, петрушки, шарики молодой вкусной картошки. Кто-то из маленьких плачет.

Вечереет. Затаилась, притихла, утонула в зелени родная деревенька. Острова и клочки голубого стелющегося тумана ласкают земной покров и подножье темнеющего леса. Влажная земля, словно живая, дышит в босые вовкины ноги, устало бредущего домой. Тишина. Лишь на километры пробивается плавающий стрекот трудяг-кузнечиков и саранчи. Острый запах осоки бьёт в нос. Где-то далеко на краю деревни слышен визгливый бабий крик: «Ми-ишка! Негодник окаянный, домой!»

Чувствуется приближение осени. Ветер дует смелей и настойчивей. Вода в речке становится холодней. Кое-где на листьях деревьев появляются жёлтые и выцветшие капли. Дачники разъезжаются. Деревня постепенно пустеет. Печальней свесила свои длинные волосы вниз красавица-берёза.

«Уезжаю» — грустно объявляет Вовка мальчишкам через несколько дней. Он прощается с друзьями до следующего лета. В зимнем городе — долгожданного лета.

«Вов, приезжай на следующий год обязательно, — говорит ему Мишка, а то со стреневскими без тебя не потянем, в нападении играть некому. А насчёт ухи будь спок, ещё сварим!»

В доме идут суетные приготовления к отъезду. Все находятся в неком плохо скрываемом волнении. Тревожность передаётся и Вовке. Упакованы вещи. Всё готово в дорогу. Мама, бабушка, дедушка и мальчик по русскому обычаю молча сидят на табуретках с минуту. Потом выходят на сельскую дорогу за деревню, ставят тяжёлые сумки на землю. Вовка нечаянно оглядывается на осевший и милый стариковский дом. Скрипит тормозами, обдавая дорожной пылью, грузовая машина, гремит пустыми бидонами в кузове. Запрыгала, заплясала притухшая папироса в уголке рта молодого беспечного шофёра: «Садись живей, спешу на ферму!» Вовка смотрит на маму и стариков.

Дедушка тут же теряется. Он пытается давать указания. Голос его дрожит. Глаза становятся красными, часто мигают. В бабушкиных веках, отогнутых и кровяных, загнездились крупные слёзы. Она смахивает их кончиком платка, кривится чем-то похожим на улыбку. Нервно теребит передник. Вовка чувствует, как стариковские, высохшие до синих вен руки обнимают его, прижимают к костлявому телу. Слышит прощальные поцелуи. И уже на бидонах отъезжающей машины, видит, как две сгорбленные жалкие фигуры удаляются за клубами пыли, становятся совсем маленькими и исчезают совсем.

Я знал, что сивая кобыла находится где-то рядом, потому что слышал её буйное ржание. Она неразборчиво кричала мне что-то издалека. Выскочил кот. Рыжий такой, разбойничьего вида — ничего не боится! Кот-ухарь, беглый каторжник, с ухом поломанным. Кот сипло залаял на меня. Я от него, — отстал. Иду весело по дороге. По одну сторону лето, по другую — зима. Дай, думаю, в лето пойду. Лето очень люблю. На лужайке корова квадратная пасётся и вся-вся цвета березы. Ничему не удивляюсь.

— Ничему не удивляйся! — прокричала человеческим голосом сивая кобыла и пронеслась стороной.

Нет, со мной что-то не то.

Огляделся — в больнице я. Решётки на окнах. Врачи в белом слишком внимательные, понял — в психушку забрали. На операционный стол меня везут на тележке. Гляжу, на столе том большая куча пирожных, эклеров и тортов разных кремовых навалена. Не удержался и давай их жрать. И во рту вкусно, и во рту нежно, сладко-кремово. Ох, думаю, опять что-то не то вытворяю. Как себя вести надобно не ведаю.

Бросился наутёк, а навстречу мне кто-то похожий на Жириновского вышагивает. Жестикулирует и выкрикивает нервно — «Дон Хуан твою мать! Подлецы эти сновидящие, под-ле-цы все! Однозначно!» Слова изо рта большими буквами печатными выходят и налету в небе зависают. Вдруг рассыпаются, а буквы в птичек превращаются. Птички — в маленьких индейцев с крылышками — летают надо мной, кружатся. И все — доны Хуаны! У меня голова закружилась от них. Я того дона Хуана, который побольше, потолще и поближе ко мне, выбираю. Хочу его о чём-то спросить. Вглядываюсь, а это чёрт с рожками и с мохнатым хвостом, да не чёрный, а рыжий, на кота похожий, который лаял на меня. Я на него кулаком как замахнусь. Промеж рогов как дам! Аж, маленькие искорки и звёздочки посыпались…

Не к добру это, чувствую, не к добру. Подальше от этого места перемещаюсь, и вдруг взлетаю, лечу. Ракета космическая около меня тормозит. Предлагает мне сесть на неё верхом. Забрался кое-как. А ну, лазутчик! Отправляй меня в другие миры! Доставил он меня на другую планету. И здесь опять не то что-то делается. Танки идут. Взрывы. Солдаты. Грохот. Стрельба—перепалка!

Я всех из пулемета поочередно перестрелял. Но один живой ещё, раненый остался. Он, с усилием приподнявшись, горящий снаряд из огнемёта в меня пульнул. Загорелся я. Смутно так соображаю — огонь изнутри это. Сгорел. Убит наповал. Погорел я на доне Хуане. Ох, как жить охота! Взлетаю-отлетаю в рай небесный. Высоко отлетел! Оглядываюсь, райское местечко, а рай весь бумажный, рисованный. Скучно здесь, неинтересно.