Да и папе римскому Пию XI тоже не на что было обижаться на Муссолини. Скорее, наоборот, он должен был бы позаботиться, чтобы теперь дуче если не канонизировали, то уж, по крайней мере, беатифипировали [118] . В конце концов, именно Муссолини следует считать одним из творцов государства Ватикан. Потому что он сделал то, что не решались сделать до него никто из предыдущих правителей, — от имени государства Италия подписал соглашение (конкордат), согласно которому Ватикан превращался в самостоятельное государство с площадью сорок четыре гектара [119] . Мало того, право экстерриториальности стало распространяться и на загородную виллу папы римского «Кастель Гандольфо».

Так что, как бы теперь ни относились к нему ватиканские кардиналы, но имя свое Муссолини увековечил не только историей Италии, но и историей государства Ватикан.

Во время своего первого ареста, будучи уверенным, что его казнят по приказу короля, Муссолини, исповедавшись священнику, решил составить завещание. После бегства дуче текст этого, теперь уже исторического документа был опубликован. В нем дуче писал: «Рожденный католиком, я, несмотря на заблуждения юности, надеюсь умереть в этой же вере. Я не хочу пышных похорон, никаких похоронных почестей».

«Ну, заблуждения юности в расчет не принимаются, — резюмировал Черчилль, — их хватало у каждого, а вот что касается ритуала похорон, то в этом дуче оказался почти провидцем.

Поскольку расстрел под сельским забором, надругательство над телом казненного, а также повешение вверх ногами на одной из площадей Милана — к пышным похоронам и похоронным почестям причислить трудно, — вздохнул Черчилль, — то можно считать, что просьбу твою, о великий дуче, Господь услышал». Вот только услышал он ее так, как может услышать только всепрощающий Господь, да простится нам!»

Еще какое-то время Черчилль сидел, стараясь не смотреть на ворох донесений и фотографий и пытаясь ни о чем не думать. Единственной мыслью его было при этом бездумном уединении: «Знать бы, как умрешь ты сам, о великий Черчилль, и как воспримут твою смерть нелюбимые тобой и уж, конечно, не любящие тебя англичане!»

Но это он счел даже не мыслью, а всего лишь покаянным восклицанием грешника. Обычно к подобным «предсмертным метаниям» Черчилль старался не прибегать. Уже хотя бы потому, что это претило его жизненной философии. Однако на этот раз он вновь не сдержался.

Ливень превращался в еще один лондонский потоп. Если бы лондонцы знали, как их премьер ненавидит из-за подобных ливней и Лондон, и всю Англию, они давно изгнали бы его из страны, побивая камнями. Впрочем, дело сейчас был не в ливне.

Теперь ему уже по-настоящему, почти мучительно хотелось, чтобы поскорее появился генерал О'Коннел. Не потому, что очень уж жаждал видеть этого, совершенно случайно оказавшегося не только в разведке, но и на вершине иерархической лестницы служаку, а потому, что только от генерала зависело теперь, какими именно окажутся его, Черчилля, собственные похороны. Как скоро они настанут, и произойдут ли они раньше, нежели настанет его политическая смерть, притаившаяся в письмах к «великому макароннику».

Лично ему хотелось бы, чтобы чуточку раньше. Ибо знал: не тот он человек, который способен пережить свою собственную политическую смерть. А она может настать очень скоро, если только не выяснится, где, в чьих руках, оказалась после казни Муссолини столь некстати хранимая им эпистолярия.

Не выдержав испытания одиночеством и неизвестностью, Черчилль резким движением руки смел со стола все сообщения и фотографии, но именно в то мгновение, когда он это сделал услышал легкое, едва уловимое движение у двери за портьерой.

«А ведь это опять проделки Роберта Критса, — понял Черчилль. — Ты и не заметил, как у тебя под боком созрела собственная «Содалициум Пианум». И дай-то Бог, чтобы этот монашествующий бездельник работал только на разведку Ватикана!» В общем-то, Черчилль уже знал, что Критс ведет собственные дневниковые записи. Секретарь специально подсунул хозяину-благодетелю одну из своих тетрадей, чтобы тот мог убедиться, что творца этой «хроники времен Черчилля» прежде всего интересует сам Черчилль как личность, со всеми его странностями, амбициями, привычками и манерами. Внимательно изучив эти записи, Уинстон поначалу решил было тетрадь конфисковать, а владельца ее из резиденции изгнать. Однако не сделал этого. По нескольким причинам, которые счел весьма вескими.

Во-первых, «хроника» была правдивой, пусть даже и не без налета субъективизма; во-вторых, она позволила ему, премьеру и аристократу Черчиллю, взглянуть на себя как бы со стороны, а главное, на себя, уже ушедшего в мир иной. В-третьих, он ведь прекрасно понимал, что рано или поздно должен найтись и его собственный биограф, так пусть лучше это будет ироничный (но, к счастью, не желчный!) Критс, которому, как говорится, сам Бог велел, чем кто-то иной, пока что неведомый.

И, наконец, Черчилль открыл для себя, что ведь Критс тоже не лишен литературного дара. Мало того, он прямо подражает ему, Уинстону Черчиллю. Или все же Юлию Цезарю? Впрочем, ясно, что оба они являются поклонниками литературного стиля Цезаря с его «Записками о Галльской войне», а значит, что-то родственное между ними все же есть.