В кромешной тьме, по глухим переулкам бежал я квартал за кварталом, пока не очутился в предместье столицы — районе, населенном бывалым людом. В дешевых меблирашках здесь ютились неудачники-актеры, спившиеся художники, вышедшие в тираж проститутки. Район, на облавы в котором немецкая комендатура решалась только в дневное время.

Никогда раньше я здесь не бывал, но четко держал в памяти адрес одного старого доброго венгра, циркового клоуна Яноша, с которым был знаком по гастролям в Австрии. Пародируя воздушных гимнастов, он сорвался (не в шутку) с трапеции, и то выступление в венском шапито оказалось для него последним. Все предвоенные годы он жил, по сути, подаянием, развлекая дворовых мальчишек и кумушек, и пожертвованиями актерской братии. Дважды я посылал ему деньги по почте, но на варшавской его квартире не был. Я не сомневался, что Янош не откажет мне в приюте, даже с риском для себя. Так и случилось. Я пробыл у него два дня, не показывая носу даже в коридор. Днем Янош отправлялся за продуктами и по моему поручению собирал деньги и ценности, которые я хранил в разных местах. Ведь мне нужно было подготовиться к дальней дороге, так как я окончательно решил пробираться на восток, бежать из Польши. В то время многие были убеждены, что от чумы фашизма спасение можно найти в Советском Союзе. Не был и я исключением. На третьи сутки перед рассветом у дома Яноша остановилась крестьянская телега с сеном. В ней меня и вывез сердобольный поляк, с которым Янош столковался накануне на рынке.

За городом я стал переходить из рук одних проводников в руки других, щедро платил им, и через неделю уже подходил с провожатыми к берегу Западного Буга. На той стороне лежала огромная неведомая мне страна…

Нос небольшой лодки мягко чиркнул по песчаной отмели… Рубикон перейден! Ориентируясь по звездам, я пошел на восток, так и не наткнувшись на пограничный пост, что совсем не входило в мои планы. Я не знал ни местности, ни обычаев новой страны, и мне необходимо было влиться в общий поток беженцев и поскорей легализовать свое положение. Так я добрался до Бреста, где немедленно представился властям.

Странным показался мне на первых порах новый мир: жесткий и сентиментальный, суетливый и медлительный до сонливости — меня поражали эти крайности.

Мешало и почти полное незнание языка. Я попадал часто в курьезные ситуации. Бюрократические формальности с документами прошли довольно гладко, но огромный наплыв беженцев сводил на нет какое-либо сносное устройство с жильем, и я с этой проблемой должен был развязываться сам. В Европе это разрешалось просто: я отправлялся в гостиницу и выбирал нужный мне номер. В Бресте, увы, моя европейская широта и светские замашки быстро вошли в рамки суровой действительности. Никакие мои посулы, даже тройной оплаты, на гостиничных служащих не действовали, и везде мне приходилось слышать ответ: «Мест нет!»

Так что первую ночь в Бресте пришлось мне провести в синагоге. Я взял себе за правило не унывать ни в каких ситуациях и тогда подумал: ну что ж, я, вроде как правоверный паломник, совершивший длинный путь в некую свою Мекку.

Но на другой день — утро вечера мудренее — осенило меня обратиться в отдел культуры местного муниципалитета, как это называется в Европе, а здесь, в России это называлось горисполком, что мне тогда было и не выговорить.

Встретили меня вежливо, но сдержанно. Во все времена в Советском Союзе, мягко говоря, не жаловали и не жалуют представители астральных «профессий»: гадалок, предсказателей, телепатов и парапсихологов. А ведь мое занятие полностью подпадало под одно из этих определений. Как часто в будущем это мешало моей работе, а порой холодность и даже враждебность так угнетали, что у меня и руки опускались!

Приходилось долго убеждать, что мои опыты далеки от какого-либо вида шарлатанства, демонстрировать скептикам свои способности.

В конце концов отдел культуры согласился включить меня в бригаду артистов, гастролировавших по брестскому району. Что ж, жизнь начинала налаживаться. Только постоянно попадал я в комические ситуации из-за слабого знания русского языка. Так, распределяя последовательность актерских номеров в концерте, начальник отдела искусств распорядился: «Дайте ему в программе последний номер»…

Мое честолюбие взыграло и я раздраженно запротестовал:

— Почему это я последний? Я ведь первый в мире телепат!

Или после концерта конферансье говорит мне: «Здорово работаешь!»

— Да, я здоров…

Но в общем, положа руку на сердце, не могу сказать, что жилось мне тогда плохо. Товарищи по гастролям относились ко мне уважительно, постепенно вводя меня в русло новой жизни. Стяжателей среди них не было, а значит, обходилось в труппе без склок и зависти, что нередко встречается на провинциальных сценах. Работали они, как говорится, из любви к чистому искусству и довольствовались малым.

Тогда же впервые мне довелось вкусить и от «искусства» пропаганды моей новой родины. В рядах интеллигенции и работников культуры пришлось мне прошагать в первомайской демонстрации в Бресте в последнем предвоенном 1940 году. И поручили мне самый «почетный» плакат с портретом «отца народов». А вскоре меня перевели в столицу Белоруссии — в Минск, где моими «загадочными делами» заинтересовалось высокое начальство.

Здесь меня представили секретарю ЦК республики Пантелеймону Кондратьевичу Пономаренко, ставшему потом руководителем партизанских отрядов Белоруссии, а после войны и членом правящего Политбюро в Москве. Именно он, видимо, счел нужным доложить обо мне еще выше — вплоть до верховного божества на кремлевском Олимпе.

Однажды, когда я выступал на одной из клубных сцен Гомеля, в зал вошли офицеры службы безопасности, извинились перед зрителями, бесцеремонно прервали номер и увели меня. Не чувствуя для себя никакой опасности, я спокойно ушел с ними. Лишь предположив, что, возможно, ехать с ними нужно далеко, я сказал им уже в машине:

— В гостинице за мной числится номер, нужно уплатить за него вперед.

— Не волнуйтесь, за вас заплатят!

— Да, но там и чемодан мой с вещами…

— И чемодан никуда не денется!