— Пусть войдет, мне теперь лучше.

Цецилия Сигизмундовна встала и также бесшумно удалилась, как вошла.

Через несколько минут в ту же дверь вошел Владислав Станиславович Родзевич.

— А ты все больна? — подошел он к сестре и нежно поцеловал ее руку.

— У меня очень расстроены нервы… не говори так громко, — уронила Ирена.

Владислав Станиславович сел на кресло, за несколько минут перед тем покинутое его теткой.

— Охота тебе, я повторяю тебе это не первый раз, расстраивать себя из-за пустяков, — продолжал Родзевич, сдерживая, насколько мог, свой густой бас.

— Хороши пустяки… разбитая жизнь! Вы, мужчины, этого не понимаете! — раздраженно отвечала Ирена. — Что ты еще узнал о нем? — вдруг перебила она сама себя вопросом.

— Это впереди, и не волнуйся, пожалуйста, так как это только утешительно. Но сперва я не могу оставить без возражения сейчас сказанные тобою слова. Разбитая жизнь… Чем это она разбита? Сколько женщин, в твоем положении, считали бы себя более чем счастливыми.

— Счастливыми! — нервно захохотала Ирена. — Может быть, но мне жаль тебя, милый брат!

Она остановилась.

— Меня? — удивленно переспросил ее Владислав Станиславович.

— Да, тебя…

— Почему же?

— С плохими же ты женщинами сталкивался на своем пути, если многие из них считали бы себя счастливыми в моем положении… А, может быть, ты очень невысокого мнения лично о моей особе, тогда мне остается только тебя поблагодарить…

— Не понимаю, чего тебе недостает? Ты молода, хороша, богата…

— И ты думаешь, это все?..

— Думаю.

— Но ты забываешь положение в обществе… уважение…

— Разве кто-нибудь осмеливается тебя не уважать?

Глаза Родзевича сверкнули и он выпалил эти слова, как из трубы.

— Боже, как ты кричишь!.. — воскликнула Ирена Станиславовна.

— Я говорю не о том неуважении, от которого идут под защиту мужей и братьев… — продолжала она. — Но я для всех девушка, а в жизни девушек вообще есть срок, когда репутация их становится сомнительной… Моя же жизнь сложилась так, что для этой репутации слишком много оснований… В каком обществе вращаюсь я? Среди французских актрис и эмигрантов, а между тем, как жена гвардейского офицера, дворянина, как Оленина, я могла бы добиться приема ко двору, чего добилась же эта мерз…

Она вдруг остановилась от нервных спазм, сжавших ей горло.

— Успокойся же, успокойся… — прошептал Владислав Станиславович.

— Не могу и не хочу я успокаиваться… — начала снова она голосом, в котором слышно было крайнее раздражение, — чем я Оленина, урожденная Родзевич, хуже хоть той же Скавронской, которая играет при дворе такую роль и выходит замуж за красавца — графа Литта… Ты видел ее?..

Родзевич сделал утвердительный кивок головою.

— Что же я хуже ее, что ли?..

— Нет, не хуже, а гораздо лучше… — серьезно отвечал он.

— Вот то-то же… А я, обесчещенная, опозоренная по милости этого негодяя, должна теперь еще переносить все муки женщины, которая надоела своему любовнику и которая даже не может отмстить ему, заведя другого… Я должна еще буду, к довершению всего, сделаться свидетельницей его счастья с другой.

— С кем это?

— С этой… Я не хочу называть ее имени… Ты знаешь…

— Если ты говоришь о браке его с Похвисневой, который, как говорят, задумала императрица, то можешь успокоиться… Этот брак не состоится.

— Не состоится? Почему? Откуда ты знаешь? — забросала Ирена Станиславовна вопросами брата, даже не обратив внимания на его громкий голос, который он снова забыл сдержать.

— Он является неподходящим женихом для такого лица, которое имеет виды на красавицу…

— На какую красавицу?

— На Похвисневу…

— И она, по-твоему, красива? Она отвратительна…

— Не знаю, как на твой вкус… Женщины, да еще красивые, плохие судьи чужой красоты… По-моему, она очень хороша…

Ирена Станиславовна сделала презрительное движение плечами.

— Этот брак, значит, не входит в расчеты Кутайсова?

— Да.

— Почему же? Разве ему не все равно, кому ни сбыть свою любовницу?

— В том-то и сила, что она еще ею не состоит, а для того, чтобы достичь этого, ему надо ее выдать замуж…

— За сговорчивого мужа…

— Конечно… А таким не будет влюбленный в нее до безумия Оленин…

— Как знать…

— Не как знать… Ты сама это хорошо знаешь… А потому ему и не видать Похвисневой, как своих ушей…

— Откуда ты все это знаешь?