–  Всё равно!
– упрямо замотал головой Боровский.
– Всё равно скоты, принципиально!

–  Принципиально, дорогой мой, все мы скоты…

–  Сволочи, - проворчал со злобой Боровский, не слушая Краскова, - и трусы! Разбежались, как только запахло паленым.

–  Не осуждай их, поручик, запах в самом деле не из приятных, и, насколько я понимаю, ты собираешься последовать их благому примеру.

–  Собираюсь, собираюсь!
– огрызнулся Боровский.
– Что я ещё могу сделать, умник? Главнокомандующий смотался на ледокол, фронт разваливается. Дорогие товарищи разложили его до того, что мне пришлось убегать от своих же собственных солдат, ты это понимаешь - не от большевиков, а от собственных солдат!

–  Следовательно, от тех же большевиков, которые, как ты говоришь, разложили солдат. Ну что ж, Ахиллес тоже убегал от Гектора, и это считалось доблестью. Ты проявил эту доблесть в размерах, диктуемых благоразумием, наравне со всем доблестным офицерством. Выпьем за благоразумие, показывающее пятки, и успокоимся. За благоразумие - и за неуспех! Что? Почему за неуспех? Это, друг мой, симпатическая магия. Целых полтора годы мы пили за успех, и, так сказать, без всякого успеха. Попробуем наоборот. Может быть, лучше получится!

–  Поздно!
– бросил Боровский угрюмо.
– Поздно! Всё идёт к черту!

–  Уже пошло, дружище, как и следовало, впрочем, ожидать. Не обольщайся, пожалуйста, и ты избегнешь разочарований. Не правда ли, Оленька?

–  Правда!
– сказала Оленька, печально улыбнувшись.
– Не обольщайся и избегнешь разочарований. Правда! Вы настоящий философ!

–  Чепуха!
– буркнул Боровский, останавливаясь перед столом и наливая себе коньяку.
– Чепуха! Таких философов надо вешать на первой осине!

–  Не огорчайся!
– засмеялся Красков.
– Может быть, ещё повесят, да, кстати, и тебя прихватят. Мы ведь ещё не в Англии, а у себя дома.

–  Дома… - повторил Боровский, выпивая одну за другой две рюмки и с угрюмой тоской оглядывая окружающее.
– Я тоже думал, что я дома. Но оказалось, что я жил в чужом доме и даже по фальшивому паспорту.

–  Этот дом был всегда чужим, - сказал Красков, закуривая и откидываясь на спинку дивана.

–  Не дом, - хрипло выговорил Боровский, смахивая на пол стакан.
– Я не о доме, Россия… Вся Россия чужая. А я - сволочь, я - отребье, которое выкидывают за порог, как нашкодившего щенка. Ты понимаешь?
– Боровский с силой ударил себя в грудь и опустил подергивающееся лицо.

–  Понимаю, - кивнул Красков с невозмутимым спокойствием.
– И я дам тебе прекрасный совет, как вести себя в этих случаях.
– Красков стряхнул длинным ногтем пепел с сигареты и продолжал: - Так вот. Во-первых, не бей посуды, - это глупо. Во-вторых, не бей себя в грудь, - это пошло. В-третьих, поторопись со сборами, - этого требует вышеупомянутая доблесть благоразумия. А в-четвертых… в-четвертых, я всегда подозревал, что история будет делаться без твоего благосклонного участия, и это к лучшему - во всяком случае для истории, да и для тебя тоже. Не правда ли, Оленька?

–  Правда!
– сказала Оленька грустно.
– Правда! Ну, я пойду.

Она поднялась со скамеечки и рассеянным движением оправила помятое платье.

–  Постой, - обернулся Боровский.
– Что я хотел сказать… - Он потер лоб красивой большой рукой.
– Да! Не бери с собой много барахла. И скорей возвращайся. Надо грузиться на ледокол.

Оленька покачала головой и сказала тихо:

–  Я никуда грузиться не буду. И вообще никуда уезжать не собираюсь.

Боровский удивленно поднял брови и, досадливо закусив губу, решительно шагнул к Оленьке, желая, видимо, взять её за руку и что-то сказать. Но Оленька подняла руку, словно отстраняясь от него и от того, что он хотел сказать.

–  Чужой… - выговорила она, и это слово перехватило ей дыхание.
– Чужой… Ты сам сказал… Вы все чужие… И все вы вокруг исковеркали… исковеркали всех… И я…

Глаза Оленьки были широко открыты. Она стояла посреди комнаты, глядя мимо Боровского, и бледные губы её кривились и вздрагивали при каждом слове, будто она сплевывала что-то липкое и горькое. Она судорожно повела узкими плечами, и клетчатый платок, скользнув вдоль её тела, лег у ног крутыми складками. Вместе с платком она, казалось, стряхнула с себя то, что связывало и душило её. Она выпрямилась и вышла из комнаты. Боровский поглядел ей вслед и, схватившись за голову, грубо, площадно выругался. Но Оленька уже не слыхала его. Она торопливо накинула в темной прихожей шубку и выбежала на улицу.

Падал крупный, частый снег. Она бежала по заснеженным улицам, не замечая ни особой их оживленности (несмотря на поздний час), ни огней в домах, ни хлопанья калиток, ни людей, спешащих к берегу, где стояли под парами готовые к отплытию пароходы. Она прибежала к Варе. Варя девятый день была больна испанкой, завезенной иноземцами в Архангельск. Но дело шло на поправку. Варя сидела на кровати, спустив на пол завернутые, в одеяло ноги.

Оленька порывисто обняла её, села на стул, вскочила и пересела на кровать.