– Гортатор сказал мне, что ты лучший гребец.

– Гортатор очень добр, – отвечал тот.

– Давно ли ты служишь?

– Около трех лет.

– На веслах?

– Я не могу припомнить ни одного дня, когда бы я оставлял их.

– Работа эта трудна, редко кто может выносить ее и год, а ты – еще мальчик.

– Благородный Аррий забывает, что дух способствует преодолению. Слабый при его помощи выносит иногда то, от чего погибает сильный.

– Судя по твоей речи, ты еврей. Упорная гордость твоей нации не исчезла в тебе, – сказал Аррий, заметив румянец, покрывший лицо юноши.

– Гордость никогда так не сильна, как у человека в цепях.

– Чем же ты гордишься?

– Тем, что я еврей.

Аррий улыбнулся.

– Я не был в Иерусалиме, – сказал он, – но слышал о его князьях. Я даже знал одного из них. Он был купцом и имел корабли. Он достоин был быть царем. Ты кто?

– Я должен отвечать со скамьи галерника. Я раб. Но отец мой был иерусалимским князем и, как купец, имел свои корабли. Его знали и чтили в приемных великого Августа.

– Его имя?

– Итамар из дома Гуров.

Трибун от удивления всплеснул руками.

– Ты – сын Гура?

Помолчав, он спросил:

– Что привело тебя сюда?

Иуда склонил голову, ему трудно было дышать. Совладав со своими чувствами, он взглянул в лицо трибуна и отвечал:

– Меня обвинили в покушении на жизнь прокуратора Валерия Грата. Три года прошло с того страшного дня, – продолжал он, – три года, о трибун, ежечасных страданий – в этой могильной бездне, с единственным отдохновением в труде, и за все это время ни единого словечка о ком-нибудь из моих родных. О если бы, забытые, мы могли и сами забыть! Если бы я мог изгладить из своей памяти сцену разлуки с сестрой, последний взгляд матери! Я ощущал дыхание чумы и столкновение кораблей в битве, я слышал рев бурь на море и смеялся в то время, когда другие молились: смерть для меня была бы избавлением. Весло прогибается – да, от усилия отогнать от себя воспоминания о том дне. Подумай, как мало нужно, чтобы помочь мне. Скажи мне об их судьбе! Я слышал их призыв в ночной тиши, я видел их идущими по воде. О, ничто в мире не истинно, лишь любовь моей матери, а Тирса – ее дыхание было подобно дыханию белых лилий. Она была младшей ветвью пальмы – такая свежая, нежная, полная грации и красоты. С ней день был ясным утром. Она входила и уходила, как звуки прелестной музыки. И я своей рукой погубил их! Я...

– Признаешь ли ты свою вину? – спросил сурово Appий.

Перемена, произошедшая в Бен-Гуре, была поразительна по своей внезапности и резкости. Голос окреп, он сжал руки, каждая мышца дрожала, глаза блистали.

– Ты слышал о Боге моих отцов, – сказал он, – о беспредельном Иегове. Его правдой, и всемогуществом, и любовью, с какой Он руководил Израилем, клянусь, что я невинен!

Трибун был сильно тронут.

– О благородный римлянин, – продолжал Бен-Гур, – дай мне каплю надежды и пролей луч света во мраке, изо дня в день все сильнее сгущающемся надо мной.

Аррий повернулся и пошел по палубе.

– Разве над тобой не было суда? – спросил он, внезапно остановившись.

– Нет!

Римлянин удивленно приподнял голову.

– Ни суда, ни следствия? Кто же тебя приговорил?

Римляне, как известно, во времена упадка империи питали наисильнейшее пристрастие к закону и его формальной стороне.

– Они связали меня веревками и оттащили в подвал башни. Никто не сказал мне ни единого слова. На следующий день солдаты отвели меня на берег моря, и с тех пор я стал галерником.

– Что ты мог бы привести в свое оправдание?

– Я был слишком юным, чтобы быть заговорщиком. Грата я совсем не знал. Для покушения время и место были самые неудобные. Он ехал среди белого дня, окруженный целым легионом. Скрыться для меня было невозможно. Я принадлежал к классу людей, наиболее дружелюбно относившихся к Риму. Мой отец оказывал услуги императору. Разорение было неизбежно как для меня, так и для матери с сестрой. У меня не было повода ненавидеть, а если бы и сильно было во мне это злостное намерение, то множество других обстоятельств – состояние, семья, жизнь, то есть закон, который для сына Израиля дороже дыхания, – остановили бы мою руку. Я не был безумным. Поверь мне: теперь, как и тогда, смерть отраднее для меня, чем позор.

– Кто был с тобой, когда был нанесен роковой удар?

– Я был на кровле отцовского дома. Рядом со мной стояла Тирса, этот ангел кротости. Оба мы перевесились через парапет, чтобы лучше рассмотреть проходивший легион. Черепица под нажимом моей руки оторвалась и упала на Грата. Я думал, не убил ли я его, и почувствовал страшный ужас.

– Где была твоя мать?

– Внизу, в своей комнате.

– Что стало с ней?

Бен-Гур стиснул руки, и стон вырвался из его груди.

– Я не знаю. Я видел, как они тащили ее, и больше ничего не знаю. Из дома было выведено все живое, даже скот, ворота были заложены. Это значило, что никто и никогда не вернется в наш дом. Я молю тебя, скажи мне хоть что-нибудь о ней! Она-то уж, конечно, невинна. Молю тебя о прощении, благородный трибун, хотя прощать следовало бы мне. Но рабу ли говорить о прощении или о мести! Я на всю жизнь прикован к веслу.

Аррий слушал его с интересом, применяя всю свою опытность в отношениях с невольниками. Если чувства юноши были притворны, то притворялся он артистично, если они были искренни, то невинность его была вне всякого сомнения. В последнем случае с какой слепой злобой обрушились на него власти! Смести с лица земли целую семью за простую случайность! Он содрогнулся при этой мысли.

Мудрое Провидение не дает нравственному чувству заглохнуть в нас, как бы грубо и кроваво ни было наше ремесло. Справедливость и сострадание, если только они были свойственны нам, таятся в нас и на войне. Трибун мог быть неумолим, иначе он не был бы пригоден для занимаемого им поста, но он мог быть и справедлив. Команда кораблей, на которых он служил, ознакомившись с ним, называла его добрым трибуном. Умному читателю лучшей характеристики и не требуется.