Совершенно естественным является то, что в этой ситуации именно в разведке у тех, кто осознавал свою личную ответственность перед нацией, должна была родиться мысль о сопротивлении. У очень многих людей рано или поздно побеждало такое чувство ответственности и в зависимости от природы человека проявлялось в пассивном или активном сопротивлении. К пассивному сопротивлению безумным или бесчеловечным приказам «сверху» были готовы, пожалуй, большинство офицеров разведки, по крайней мере, старшего возраста и более зрелые, однако только узкий круг офицеров в разной степени участвовал в действиях, направленных на свержение режима. Но то, что ими предпринималось, было не деятельностью разведки, а осуществлялось по личной инициативе, на страх и риск непосредственных участников. Таким образом, нельзя считать, что Канарис в качестве начальника разведки руководил деятельностью Сопротивления. Это было не так. Напротив, часто случалось, что он собственным вмешательством защищал того или другого из своих подчиненных от гестапо, если даже в отдельных случаях не одобрял ни целей поступка, ни методов, примененных для их достижения. Правда, нужно согласиться, что разведка была идеальной маскировкой для свержения режима, а именно: с одной стороны, благодаря особому, исключительному положению, которое долгое время давало ей иммунитет против системы контроля и слежки гестапо, с другой стороны, потому что Канарис умел сделать из своего неоднородного по составу офицерского корпуса коллектив, в котором хотя далеко не все испытывали друг к другу любовь и уважение, но где никому и в голову не приходило донести на другого или как—то иначе нанести ему удар в спину.

При этом работа под руководством Канариса была далеко не легкой. Он требовал чрезвычайно много от своих подчиненных, особенно от ответственных руководителей отделов. Он сам был одержим работой. Как многие немцы, он не умел перекладывать ответственность на других. Он брал все решения на себя, и поэтому на его плечах лежала всегда тяжесть, превышавшая все человеческие возможности. Естественно, для личной жизни у него с каждым годом оставалось все меньше времени.

Им овладело лихорадочное беспокойство. С началом войны он все чаще ездил из одного зарубежного центра разведки в другой. Чем больше становилась тяжесть работы, которую он сам на себя взвалил, тем нетерпеливее он становился. Его живой ум и врожденная способность комбинировать, еще больше развившаяся с годами, зачастую позволяли ему угадывать суть дела быстрее, чем ему ее преподносили. Пространные доклады нервировали его. На крупных заседаниях, которые проводились совместно с другими учреждениями, где он должен был участвовать, ему становилось трудно справиться со своим нетерпением. Во время докладов, которые читались с большой серьезностью, он усмехался и высказывал вполголоса иронические замечания, так что господам, которые его сопровождали, часто было очень трудно сохранять серьезность. Его подчиненным пришлось научиться преподносить ему все в самой короткой и сжатой форме. В противном случае у них не было никаких шансов поговорить с ним о своих делах. С другой стороны, то, что в результате этого иногда приходилось опускать не слишком важные детали, таило в себе определенную опасность. Если какой—то отдел входил в конфликт с другими учреждениями, что было неизбежным вследствие многократно пересекающихся компетенции в чрезвычайно сложной ведомственной ситуации в Третьем рейхе — будь то вермахт, партия, СС или гестапо, — тогда несчастный руководитель отдела должен был приготовиться выслушивать упреки Канариса: «Мне неправильно доложили!» Во время таких неудач он целиком снимал с себя всю ответственность, что, впрочем, не мешало ему с величайшей энергией и всеми силами вступиться за своего подчиненного.

Нетерпение заставляло его ненавидеть все общественные виды транспорта. Он ездил по возможности на автомобиле, на дальние расстояния летал на самолете. Один из ближайших сотрудников, рассказывая о его почти детском нетерпении, приводит в качестве типичного примера случай в одной поездке. Канарис ехал поездом из Висбадена в Берлин. Сначала он ругал поезд, который все время ехал со скоростью около 100 километров в час, называя его «эта почтовая карета». Он заставил одного из сопровождавших его офицеров пойти к машинисту локомотива и заставить его ехать быстрее. Он не успокоился, пока офицер не пошел и не вернулся, сообщив, что передал приказ. Поэтому не удивительно, что один из профессиональных военных, который долгое время занимал ответственный пост под руководством Канариса, охарактеризовал его как «одного из самых трудных начальников в его тридцатилетней военной карьере». И все же все его подчиненные пошли бы за ним в огонь и в воду.

В особенности к нему были привязаны молодые подчиненные и женщины, работавшие в учреждении; от них он хотя и требовал также полной отдачи и неустанной работы, но обращался с ними всегда с исключительной любезностью. Также его привычка, унаследованная от службы в морском флоте, при случае обращаться к своим подчиненным на «ты», способствовала тому, что между ним и младшими сотрудниками установились отношения, как у отца с сыновьями.

В кругах разведки часто спорили о том, хорошо ли Канарис разбирался в людях. Есть немало оснований, чтобы усомниться в верности его суждений о людях. К примеру, в своей кадровой политике он находился под сильным влиянием неоправданных симпатий и антипатий. Свой вывод о человеке он делал быстро, чаще всего при первой встрече с ним. Даже если человек, внушивший ему при первом знакомстве антипатию, доказывал свои деловые качества и надежность, это не меняло его отрицательного мнения, однако никогда не отражалось на его отношении к человеку. С другой стороны, он мог терпеть и даже поощрять в течение нескольких лет людей, которые ничего из себя не представляли, но по той или иной причине чисто по—человечески были ему симпатичны. Однако все сказанное еще не доказывает, что он плохо разбирался в людях. Потому что, с другой стороны, многое говорит о том, что он видел людей, с которыми имел дело, насквозь. Может быть, то, что он убирал из своего окружения также и дельных сотрудников, которые когда—то действовали ему на нервы, и одновременно терпел в своем окружении нескольких бездарей, потому что ему нравились их внешние данные, даже если он видел их деловую никчемность, было актом самозащиты для его итальянской чувствительной натуры. Если посмотреть на главных сотрудников, которыми он себя окружил и которых умел удерживать, то этот выбор никак не говорит о том, что Канарис не разбирался в людях. Один из тех, кто до последних дней его деятельности на посту начальника разведки был с ним тесно связан, делает замечание, которое необходимо здесь привести, потому что оно объясняет некоторые странные решения адмирала: «Он обладал, — пишет этот сотрудник, — при всем своем необычайном таланте быстро все схватывать и комбинировать еще и способностью сразу понимать, насколько подчиненный был в состоянии исполнять данные ему приказы. Если они выходили за рамки понятливости подчиненных (а это случалось довольно часто, и несмотря на это, при определенных обстоятельствах приказы должны были даваться именно так), то он сразу подстраховывал ожидаемые ошибки перекрестными приказами третьим или четвертым лицам и таким образом исправлял уже сегодня ошибки, которые были бы сделаны послезавтра».

Канарис в кругу своих сотрудников был не совсем осторожен в высказываниях о режиме. Не раз после ежедневной «колонны» Пикенброк или начальник какого—нибудь другого отдела обращали его внимание на то, что он высказывал вещи, которые не совсем годились для круга, выходящего за пределы доверенных лиц. Потому что в «колонне» участвовали также люди, которые, как, например, советник интендантства Теппен, тот или иной сотрудник имперского отдела и так далее, не имели никакого отношения к вопросам, касающимся непосредственно разведки, и политическим соображениям, вытекающим из них. Канарис в ответ на такие предостережения имел обыкновение в следующей «колонне» компенсировать свои слова, сказанные в прошлый раз, обильными лояльными высказываниями. Но на войне он потом разработал новый метод, поделив свои ежедневные совещания на две части: в первой, где принимал участие более широкий круг людей, обсуждались только служебные вопросы общего характера, в то время как более секретные темы оставались для второй части, на которой присутствовали лишь начальники отделов.

И по телефону Канарис был не всегда так осторожен в своих высказываниях, как хотелось бы его сотрудникам. Примечательно, что даже такой спокойный и, определенно, не слишком робкий человек, как Пикенброк, уже в 1940 г. сказал своим товарищам: «Честно говоря, я удивляюсь, что они нашего старика все еще не трогают». Канарис, конечно, знал, что копию каждого его разговора, если он велся из дома, где находилась разведка, клали на письменный стол его врагам из Имперской службы безопасности (PCXА). Один маленький инцидент из первых лет войны может пояснить его «неосторожность» как в «колонне», так и по телефону. Фрау Канарис разговаривала со своим мужем по телефону и во время разговора сделала несколько критических замечаний относительно каких—то мероприятий правительства, в ответ на что ее муж тут же прервал разговор. Вечером того же дня Канарис настоятельно предостерег свою жену, чтобы она вообще не затрагивала по телефону политические темы, и порекомендовал ей прежде всего воздержаться от каких—либо критических замечаний. В ответ на ее слова, что он сам часто высказывает много критических замечаний, когда говорит по телефону, Канарис сказал что—то вроде того, что, мол, о нем все и без того знают, что он не во всем согласен с действиями режима. Если бы он при случае не давал это понять в своих компрометирующих высказываниях, это только усилило бы подозрения гестапо.

Впрочем, мы далеко опередили события. В последующих главах мы проследим, как Канарис решал проблемы, стоящие перед разведкой и лично перед ним в связи с гитлеровской политикой.

С начала деятельности Канариса в разведке до его отставки весной 1944 г. разграничение компетенции между его служебной сферой и СД, или, иначе выражаясь, защита разведки от экспансионистских тенденций РСХА, требовало от него больших усилий и всей его ловкости. «Внутренний враг» был во все времена намного опаснее, чем внешний. В то время, когда Канарис заступил на свою должность, ситуация определялась двумя факторами. С одной стороны, разведка занимала в Третьем рейхе единственное в своем роде положение. Вскоре после захвата власти Военному министерству Германии удалось добиться непосредственного распоряжения Гитлера, которое часто называли «кабинетным ордером», в результате которого за вермахтом была признана исключительная компетенция во всех мероприятиях, которые могли бы понадобиться в целях предотвращения шпионажа и саботажа против вооруженных сил, находившихся в процессе становления. Вытекающая отсюда необходимость обеспечить оборону страны распространялась также на промышленную сферу и даже на ведомства, где были поставлены на службу военные, так называемые уполномоченные по делам контрразведки, которые несли ответственность за профилактические мероприятия, направленные против шпионажа и саботажа.

Таким образом, в будущем конфликте преимущество было сначала на стороне вермахта. Это стало возможным потому, что в 1933 г. еще не было имперской полиции. Гиммлер до 1935 г. был не начальником германской полиции, а сначала только назначался в отдельных землях начальником политической полиции. Чем больше укреплялось положение Гиммлера, тем отчетливее проявлялся второй фактор, то есть тем ревностнее стремились он и Гейдрих, назначенный сначала руководителем прусской государственной тайной полиции, ограничить исключительную компетенцию вермахта и добиться собственного влияния как можно в более многочисленных сферах секретной службы.