«…Обращаю ваше внимание на крайне неудовлетворительную работу транспортной службы. В связи с чем на семнадцатое августа запасы топлива на войсковых складах снабжения составляют двухдневную норму. Подвоз и пополнение войсковых складов затруднены из-за неудовлетворительного состояния железных и автодорог на оккупированной территории…»

Документ, как образец эпистолярного жанра, представляет собой незначительную ценность, но вот с точки зрения анализа оперативной обстановки на территории Западной Белоруссии он бесценен. Именно с помощью него можно объяснить, что начавшееся двенадцатого августа наступление второй полевой армии в гомельском направлении проходило без должного напора. Поэтому взятие Гомеля, запланированное на девятнадцатое число, произошло на целых три дня позже. Общее замедление продвижения войск, вызванное временными перебоями в снабжении, позже скомпенсированное изменением логистической структуры тылового района группы армий «Центр», многочисленные попытки советских войск прорвать оборону противника и выйти на оперативный простор привели к тому, что немецкое командование начало выражать обеспокоенность судьбой плана «Барбаросса».

Именно в это время начальник германского Генерального штаба Франц Гальдер записал в свой дневник:

«Общая обстановка все очевиднее и яснее показывает, что колосс Россия, который сознательно готовился к войне, несмотря на все затруднения, свойственные странам с тоталитарным режимом, был нами недооценен…»

17.08.1941 г. Вечер. Село Шерешево

Два седых как лунь деда, сидящих на завалинке и греющих свои ломкие от старости кости, — обычная в общем-то картина в русской глубинке. Небольшие различия, конечно, присутствуют, но без них никак — люди-то живые, не картинки лубочные.

— Нет, Макар, правда твоя! Что немец пришел, это ничего хорошего не сулит. Хучь я краснопузых и не особо люблю, но был бы помоложе — в леса б ушел не задумываясь.

Попыхивающий козьей ножкой с крепчайшим самосадом дед, поудобнее расположив культю правой ноги, с задумчивым видом продолжил:

— Да и ведут оне себя как нелюди какие-то. Давеча внучку Агафьи снасильничали, по дворам прошлись, ироды. Так что Шустов сын зря германцу первей всех сапоги лобызать кинулся.

Чуть скособочась и сплюнув в дорожную пыль, дед насмешливо проблеял:

— Ста-а-ароста! Да я б ему и быкам хвосты крутить не доверил.

— Эх, Петрович, и не говори. Да щенок этот никого не слухаеть. Меня вчерась, не глядя на седины, материл, прибил бы щегла. А ему хоть ссы в глаза. Хорошо хоть, моя Марфа до этого не дожила.

Устремивший изборожденное морщинами лицо в строну закатного солнца бывший фельдфебель лейб-гвардии гренадерского его величества анператора всероссийского Николая свет Ляксандрыча полка, а теперь просто любимец соседской детворы дед Макар устало прикрыл матово блеснувшие глаза.

— Чую, Макар, добром все это не кончится. Так что надо подумать, куда своих в случае чего ховать. Лето-то сухое в ентом годе выдалось. Так что по болотам даленько уйти можно. Век не найдут.

— Дурак ты, што ль, Петрович? Считай, зима на носу, а ты своих с места срывать решаисси. Да и куды итить-то? А хозяйство все? Голодранцами в болоте сидеть?

— Нишкни! Лучше в болоте, чем как Митроха с Ориной да с внучатами, закончить. Твои ведь тоже помогали пепелище то разбирать. Хочь сказать, что их лихоманка прибрала? Так я тебе скажу, дураку этакому, какая это лихоманка! — Поперхнувшийся от охватившей его злости Петрович отвел в сторону правую руку с самокруткой и глухо закашлялся в левый кулак. — И носит та лихоманка подбитые крупными гвоздями ботинки, да с подковами железными. Тебе, слепошарому, может, конечно, и все равно. А я в егерях не просто так грязь месил. Были там немцы, хоть и повытоптано все, но пару следов нашел. На вон пощупай, знакома хреновина?

Вытерев левую руку со следами крови о находящийся подле кусок тряпки, судя по пятнам уже не раз использовавшейся по назначению, Петрович в полголоса пробурчал:

— Да и чахотка эта клятая тож от германца подарок! — После чего, пошерудив в кармане, все же вложил в мозолистую руку Макара смятый маленький кусочек свинца: — Знакома фигулина?

Чувствительные пальцы внимательно ощупали внешне совсем непривлекательный объект, еще недавно имевший совсем другую форму и радовавший масленым медным блеском оболочки. Буквально через пару секунд рука деда дрогнула, на изборожденном морщинами лице появилась гримаса узнавания, больше похожая на маску. Ладонь с покоящейся на ней искореженной пулей, да-да, именно пулей, до боли, до хруста старческих суставов сжалась. И в такт прокатившимся по лицу Макара мыслям, заставившим заледенеть устремленные к катящемуся по небосклону солнцу глаза, прозвучал звенящий стальными нотами ненависти голос собеседника:

— Понял, какие у нас тут «мародеры из остатков разбитой Красной армии» ходят?

Презрительно сплюнув, Петрович продолжил:

— Нет, следы кирзачей и гильзы от «мосинки» там тоже были. Так что как минимум пять иродов, страха божьего не боящихся, вместе с офицериком гансовским приходили.

— Прав ты, уходить надо и своих уводить. Только вот куда? На ум только Лисий остров приходит, по этой суши, может, и дойдем, разведать бы. Сам знаешь, до него не каждой зимой дойти можно было.

Тихий шелест оглаживаемой, белой от седины бороды замечательно оттенил задумчивое бурчание Петровича, поудобнее перекладывающего свободной рукой прислоненный к завалинке костыль:

— Я б сходил, да сам знаешь, какой из меня ходок… Внучат посылал…

Паузу, родившуюся после этих слов и попахивающую чем-то странным и необычным, нарушил закономерный вопрос Макара:

— Телись давай, чего затих. Али не прошли?

Вскинувшийся от таких слов Петрович полез на стенку:

— Сам телись, Макарушка, гренадерская твоя душа, мои-то — и не дошли? Да я их сам с младых ногтей гонял как Сидоровых коз. Это не твои обалдуи… — К середине тирады экспрессия речи уменьшилась, и концовка была произнесена чуть ли не шепотом. Грустно опустив плечи, старый егерь, сторожко плюнул через левое плечо и, перекрестившись, продолжил: — Чертовщина какая-то творится, Макар. Видели мои отроки остров, и путь к нему издали вроде нормальный, а вот подойти не получилось. Кругами ходили, как несмышленыши какие-то! — С ожесточением и с досадой хлопнув ладонью по культе правой ноги, Петрович продолжил: — И это мои-то!