— О жар-птице? — смеется Юлька.

— Какую хочешь!

Юлька встает, оправляет лампу, прощается с Максимом Петровичем и идет к себе. Ей хочется записать сегодняшний вечер в дневник. Она садится за столик, достает тетрадь и задумывается. Ей очень многое хочется записать. Она переполнена чувствами и мыслями, а слов у нее нет: они расползаются, как муравьи из расшевеленной кучи.

«Я хочу быть очень хорошей коммунисткой», — начинает записывать Юлька и задумывается. Мать тяжело храпит рядом.

— А маме этого никак не объяснишь, — безнадежно шепчет Юлька. — Бедная мама!

Капель звенит о стекло единственного окна. Послезавтра пасха, комсомольская пасха.

Мать сказала:

— С безбожниками пойдешь — домой не вертайся.

Юлька грустно смотрит, как стекает по синему стеклу вода.

«Даже вечером оттепель», — удивляется она.

Потом вспоминает что-то, краснеет и дописывает в дневник: «И никогда не выйду замуж».

— Пойдешь с безбожниками — домой не вертайся, — сердито сказала утром мать и ушла из дому, хлопнув дверью.

А Юлька решила:

«Пойду!»

И чтобы уже все это скорее кончилось, решила уйти сейчас.

Она собрала свои книжонки и тетрадки, любимую картинку сняла со стены, бельишко взяла, связала в узелок и заплакала.

Не себя ей было жалко. Как-то само собой разумелось, что группа ее не бросит, устроит. И даже не мать жалко было (что же, сама выгнала!). Жаль было Наталку и Варюшку.

«Кто их накормит?» — горестно думала она, целуя в последний раз кудрявую головку Наталки.

И ушла.

На улице встретилась с Алешей.

Тот задумчиво брел, сшибая палкой тающие сосульки с заборов.

— Что? Не нашел работы? — участливо спросила Юлька.

Алеша безнадежно мотнул головой в ответ.

— Ну, ничего! — утешила девочка и, вспоминая вчерашний вечер, добавила: — Скоро всем работа будет!

Она начала рассказывать полушутя, полусерьезно вчерашнюю сказку Максима Петровича.

Ей хотелось верить в нее.

— Я, знаешь, — вдруг сказала она неожиданно для самой себя, — я инженером буду.

— Кому теперь нужны инженеры?

— Нет, нет! Будут нужны! Вот увидишь: будут! — Ей хотелось еще говорить о себе. Сейчас, когда она ушла из дому, ей казалось: сама она другая, и жизнь открывается другая, и нужно что-то делать, делать, делать, торопливо, спешно, экстренно. — Я буду инженером по электричеству.

Алеша пожал плечами: она была девочка, она не знала, что такое биржа, она не знала, что такое, когда дома нечего есть, а отец болен и кашляет кровью.

— Ты куда это с узелком? — спросил он равнодушно-покровительственным тоном.

Юлька небрежно взмахнула узелком, перебросила его через плечо. В узелке было все, что она имела: на будущее, на жизнь.

— Я в детский дом иду жить, — беспечно ответила она. — Совсем. — И, увидев удивленные глаза Алеши, добавила просто: — Мать против комсомола.

Они расстались на перекрестке. Алеша крепко, как парень парню, пожал ей руку. Она беспечно тряхнула косой и пошла по тротуару, четко постукивая каблучками.

Пришла в детдом, обняла бросившихся к ней навстречу девочек и сказала им устало:

— А я к вам жить. Совсем…

Овчинный кожушок, туго перепоясанный ремнем и похожий, как казалось раньше Алеше, на кавалерийскую венгерку, совсем охудел, изодрался. Клочья грязной рыжей шерсти оседали на рубахе. Можно было подумать, что Алеша линяет. Насмешливые ребята дразнили Алешу «драным козлом», а девочки брезгливо морщили носики, чуя кислый запах овчины.

Но вот сегодня на улицах лужи, расторопные ручьи, оголтелая детвора в распахнутых, забрызганных грязью пальтишках; в школе семечная шелуха на полу; на оконных стеклах грязные, тощие струйки, в сапогах чавкает вода, ноги мокрые. Значит, окончательно и бесповоротно — весна.

Весна!

Она летит на город, широко распахнув синие крылья туманов. Она дымится уже в тихих переулках. Она врывается в школу, звенит капелью со стекла, стучится, ломится в двери, зовет на улицу, на улицу!

Весна падает над городом неожиданно, как ливень. Дымная моя родина, какой ты тогда становишься красивой!