Как, спросите, мне это удается? Да очень просто. Я-таки имею, как говорят в Одессе, замечательный вид на стоянку. А по поведению граждан уездного города N на стоянке я многое могу о них рассказать. Места всегда хватает на всех — еще не было случая, чтобы огромное пространство было забито под завязку. Большинство сразу отправляется на гарантированно свободные места, но некоторые просто обязаны досконально проверить ближние ряды. Но есть и такие, что долго ждут, чтобы освободилось место прямо у входа — они считают ниже своего достоинства пройти лишние метров сто — лучше прождать полчаса. Кто-то всегда стремится идти впереди… кто-то придерживает дверь для своей спутницы… кто-то возвращается к машине от самого входа, чтобы еще раз дернуть ручку запертой двери… кто-то бросается за первой же тележкой, несмотря на то, что тележек тоже всегда хватает на всех…

Но интереснее всего поведение обладателя места. Пробовали засечь время, которое требуется, чтобы покинуть стоянку у магазина с момента открытия двери машины? Я-то пробовал — в среднем секунд тридцать: двигатель завести, ремень пристегнуть, но если в это время кто-то другой ждет, пока освободится место, то, представьте себе, товарищ будет копаться побольше минуты! Он сполна насладится самим фактом, что кто-то ждет его монаршего волеизъявления это место покинуть, и совсем не торопится.

В обед я проглатываю дежурную питу, даже не заметив, что в нее запихнула моя жена Инна, и бегу к Вики оформляться. Она терпеливо объясняет, что и где писать. Завидев мою докторскую степень, она недоверчиво спрашивает:

— Диплом небось купил?

— Зачем купил? Подарили! — отвечаю я переводом на иврит старого мохнатого анекдота, стараясь оставаться серьезным как можно дольше.

Это всегда хорошо действует — первые секунды человек в шутку не врубается, но потом начинает понимать, что его разыграли, и недоверчиво улыбаться. Реакция Вики так и остается при ней, потому что в этот момент моя рация оживает: Виктор сообщает со стоянки о приезде Моше.

— Потом-потом, — машу я Вики рукой.

Я вылетаю из подсобки и несусь во весь опор на пост. Еще не хватало, чтобы Моше меня там не обнаружил — вполне может не заплатить мне за сегодняшний день. Спасибо Вите, успеваю вовремя. Как и ожидалось, начальник наш находится в весьма разъяренном виде.

— Пойдем поговорим, — кивает он мне в сторону стоянки.

Мы садимся в его машину, стоящую у входа на месте для инвалидов.

— Твою! Душу! Мать!! — произносит Моше на чистом русском языке без акцента и с падежами.

Я раскрываю рот: оказывается, этот тип понимает по-русски. Продолжение, однако же, следует на арабском, где к маме по традиции присоединяются сестры, которых у меня никогда не было. Затем Моше переходит на родной иврит, поминая всех чертей. До меня, наконец, доходит, что он виртуозно владеет только одной ключевой фразой про душу-мать.

— Ты не знаешь Марципана! — вопит Моше и бьет зачем-то руль. — Это такая сволочь! Он эксплуатирует своих работников! Он за всеми следит и записывает, только чтобы лишнего шекеля не дать.

Ого, думаю, а ты, ягненок беленький, никого не эксплуатируешь? Держишь всех по две смены, платишь минимальную зарплату без надбавки за дополнительные часы, пенсии и в помине нет, и еще считаешь себя благодетелем. И в бухгалтерии каждый раз найдут, что вычесть по мелочи.

— Он к девкам пристает, он сексуальный маньяк! Ты его совсем не знаешь, а я знаю, ты от него взвоешь через месяц, а у нас тебе хорошо, у тебя перспективы.

— И какие, — интересуюсь, — перспективы? — Я вижу, что Моше слегка занесло, но он, нисколько не смущаясь, продолжает гнуть свое.

— Я всегда к вам хорошо относился (он сделал едва заметную паузу перед «вам»). Неблагодарные вы все! Обратно проситься придешь, а не возьмем. Мы добро помним, но и предательства не забываем.

Мне становится весело — точь-в-точь реакция моего бывшего завотделом на отъезд в Израиль.

— И кого же я предал?

— Ты по договору две недели должен отработать, да Марциано за тебя так просил, только что в ногах не валялся, это я для него одолжение делаю, а не тебе. Ты это понимаешь?

— Угу, — я вспоминаю рык Марципана и прилагаю все усилия, чтобы не расхохотаться. Договора никакого у меня нет — лишь листок учета кадров да разрешение на оружие.

— Пристегнись! — командует Моше, — поедем!

— Куда?

— Совсем тупой? Оружие надо сдать лично! Не понимаешь?

Моше хамит, но я стараюсь не обращать внимания. Он рвет с места с визгом резины и вылетает со стоянки под клацанье заградительных шипов. Всю оставшуюся дорогу Моше, выпустив пар, молчит, а я счастлив, что расстанусь, наконец, со своей видавшей виды весьма поцарапанной пушкой. Не люблю оружия. Правда, из пистолета я стреляю на удивление хорошо. Еще в институте я выбил двадцать шесть из тридцати, в первый раз взяв в руки Макарова: две десятки и шестерка. Майор Пащенко не поверил и выдал мне еще три патрона сверх нормы. Результат был чуть хуже — десять-восемь-семь, но все равно я был на втором месте после стрелка-разрядника с его двадцатью девятью.

В характеристике с военной кафедры мне написали так: «Характер замкнутый, малообщительный.» (Так и хочется сказать: нордический стойкий). Ну как же, надо же держать рот на замке, а то тов. Брежнев коллекционировал на Колыме анекдоты про себя любимого. Но поскольку я настрелял двадцать шесть, то даже на военной кафедре скрепя сердце подписались: «Из личного оружия стреляет отлично». В израильском тире, где очков не начисляют, а главное кучно попасть в поясную мишень, меня тоже похвалили — попадаю.