Медленно перебирая руками, Климов движется вдоль корабля. Ага! Вот она, зияющая дыра с рваными краями! С трудом он протискивает туловище внутрь. Так и есть! Взорвались эти чертовы ящики в тамбуре. Он нагибается и в свете шлемового фонарика различает дыру размером в кулак в трубопроводе, подводящем регенерированный воздух в кабину. Края ее затянуты льдом. Сноп белых снежинок фонтаном вздымается вверх. Слава богу! Регенерационная станция работает. Он подходит к двери, ведущей в машинный отсек, и кладет на нее руку. Чуть ощутимая вибрация от работающих компрессоров похожа на биение сердца.

Нужно торопиться. И так слишком много драгоценного воздуха выброшено в космос. Сначала — пластырь на трубу, затем заняться кабелем. Заплату на обшивку — после…

— Витя! — Ружена уже сняла халат. Костюм из мягкой серой ткани плотно облегал ее стройную фигуру. — Пойдем, милый! Ноль шестнадцатый на Марс уже улетел. Теперь до утра ничего не будет. Мы еще успеем на автобус. Посмотри, на кого ты похож! Пошли! Примешь ванну, выпьешь чаю с малиной. Завтра я выходная, проваляешься весь день в постели.

“Ну, решайся, пилот!”

— Нет, — сказал он, скользнув взглядом по расписанию рейсов, — я буду ночевать в общежитии. Завтра в семь утра нужно быть здесь к отлету маршрутного на Луну. Ведь я — в резерве, мала ли что может случиться.

Кто придумал, будто для человека, сраженного недугом, весь мир замыкается в четыре бледно-голубые стены больничной палаты? Неправда! Для прикованного к постели бедолаги мир очищается от назойливых мелочей, становится необозримо велик и чист до прозрачности. Сейчас все, что рядом со мной, чисто и прозрачно — и моя собственная рука, и шкафчик с термометрами, и стакан с горьковатым лекарством. Вся больница — чистота до прозрачности. Кстати, мои врачи не говорят “больница”, они любят слово “лечебница”. Будто бы меня можно лечить и вылечить.

Опять эта боль… Она начинается в одной точке тела, расширяется, захватывает все его уголки…

Я мечтал подарить людям бессмертие вещей… С чего все началось? Забыл. Неужели и память моя заболела? Жаль.

Кто-то говорил: “Наше “я” — это синтез памяти”. Если я не помню, значит я не существую…

Вспомнить бы самое начало. Начало… Наверное, там, в холодной мастерской во время войны. Я работал слесарем по ремонту оборудования на текстильной фабрике. От сверлильного станка отходил всегда с окровавленными пальцами.

На то, чтобы стащить шкив с вала, тратил весь свой рабочий день… А кой тебе годик? Пятнадцатый миновал… Станки — на них ткали одеяла для госпиталей — выходцы из прошлого века. Калеки, издыхающие от хронического голода на запчасти. Мы приносили в мастерскую обглоданные, искромсанные детали и в сотый раз пытались вернуть обезображенным кускам металла утерянную форму. Мы строгали их, колупали эубилами и плакали от суровой неподатливости металла, от морозов в мастерской минус пять, от скудной военной пищи — столовая кормила сладковатой болтушкой с пышным названием “суфле” и зелеными котлетами из свекольной ботвы.

Быть может, именно тогда, когда с тупым отчаянием я взирал на изношенные детали, а цеховой мастер, стоя за моей спиной, ждал чуда обновления, тогда и зародилась где-то в крошечном уголке мозга Идея. Потом много лет она дремала, свернувшись тугим пружинистым комочком. Развернулась, когда я уже работал в проектном институте.

…Проектировщики в белых халатах. Окна в два человечьих роста. Бригада рабочих непрерывно моет стекла — покончит с последним окном, начинает мыть первое. Так все время и моют, институт огромный. Где ты, полутемная мастерская?

Я тоже в белом халате, но мысленно роюсь в земле городских улиц — проектирую кабельные трассы. Нас, “подземщиков”, каждодневно ругают. И за дело. Там, на улицах, не успевают засыпать одну траншею, уже копают другую, рядом. Мы отшучиваемся, говорим, что работаем по принципу “не рой ямы ближнему своему”. “Ближние” — это другие кабельщики, газовики, телефонщики. Тогда и началось самое главное! Какойто мудрец додумывается прокладывать кабель в трубах. Положив обойму труб про запас, можно затаскивать в них новые кабели, заменять старые. Никаких лишних раскопок, никаких ям. Крайне современно. Полгода мы проектируем эти трубы, строители терпеливо укладывают их. Потом разражается страшный скандал: кабели прилипли к трубам! Попытались для пробы вытащить пару кабелей, а вытянули одни медные жилы, оболочка осталась в трубе. Прилипла! Кусок злополучной трубы привезли в институт. Собрался консилиум, не хуже, чем сейчас собирается возле моей постели. Подошел и я.

Внутри труба покрыта чем-то блестящим, как масло. Попробовал пальцем — так просто, для солидности, будто что-то про себя соображаю — и оторопел. Поверхность оказалась твердая, гладкая, будто полированная. Меня это сразу как-то необъяснимо поразило. Почти дурно сделалось. Как будто у меня в руках громадная находка, только ускользает она, и чувствую — сейчас все рассеется, останется лишь грустное ощущение потери. Вот когда проснулась дремавшая столько лет Идея! Я видел, что в дрянной, заскорузлой трубе скрывалась вечная молодость машин, скульптур, памятников, небоскребов, мостов. Секрет вечной жизни вещей, секрет самообновления металла.