— Побойтесь Бога! — горестно восклицала Елена Константиновна, пытаясь возразить. — Ведь он мой сын…

— Ага! Как бы не так! Не твоего засола огурец! И неча губы-то кусать… Ишь, примадонна…

— Спокойней, — постучал по столу карандашом Климов и, несмотря на всевозрастающее в нем чувство недоверия к слезам Легостаевой, осадил ее обидчицу.

Гарпенко с этим была в корне не согласна.

— Гляди, гляди! Как бы гляделки-то не проглядел! Мы тоже права знаем!.. А ее… ниче… — поворачиваясь всем корпусом к Елене Константиновне, добавила она, — еще сойдемся с ей на узенькой дорожке…

Услышав воровскую угрозу, Климов вспомнил о бурной молодости Нюськи Лотошницы.

— Ну, вот что, — рывком вставая с места, оборвал он затянувшееся препирательство, — если еще раз вы позволите себе рукоприкладство, пеняйте на себя. Статью за хулиганство обещаю. — А вас, — он строго посмотрел на Легостаеву, — прошу не вмешиваться в жизнь чужой семьи.

— А вот тет ты правильно сказал, во тет по-моему! — неожиданно согласилась с ним Нюська Лотошница, то бишь Гарпенко Анна Наумовна. — А то перед людями совестно: чего это милиция нас ходит-теребит? Бумагу попусту марает…

— Все, договорились. — Климов пристукнул ладонью по столу и посмотрел на часы, показывая тем самым, что аудиенция окончена.

Выходя из кабинета, мать Валентины Шевкопляс все же не вытерпела, пожалела себя:

— …Они больно образованные, переживательные, а мы так, голь бесчувственная, сучки подзаборные…

Первую часть фразы она проговорила намеренно невнятно, но вместо горечи или обиды в голосе звучало прежнее ожесточение.

Елена Константиновна вышла, не поднимая головы. Проводив ее взглядом, он подумал, что тем, кого мучает горе, очень трудно смотреть на людей, и почувствовал себя как на похоронах. Сказать им было нечего, да и что они могли сказать друг другу?

Покрутив в пальцах карандаш, Климов прошелся по кабинету, остановился у окна. Сидевшие на жестяном карнизе голуби тотчас вспорхнули. Открыв форточку, он глотнул свежего воздуха, и тут ему впервые пришла в голову мысль, что для бармена Владимир Шевкопляс уж больно замкнутый, какой-то подавленный человек. По крайней мере, дома. А вот какой он на работе?

Проветрив кабинет, Климов еще немного походил из угла в угол и вернулся на свое место. Придвинувшись к столу, уперся подбородком в кипу протоколов, лежавших перед ним, и, сжав пальцами локти, задумался. Казалось, в том деле, какое занимало его все эти дни, эпизод лепился к эпизоду, деталь к детали, как железные опилки к большому куску магнита, но где находится сам магнит, он — хоть убей! — не знал.

Взлетевшие с карниза голуби вскоре вернулись, и Климов вновь услышал шум их крыльев, воркотню и постукивание когтистых лапок по жестяному насесту. Жизнь ни на секунду не останавливала своего движения.

Не меняя позы, все так же упираясь подбородком в кипу бумаг, он разжал пальцы, расслабился. Привычка школьных лет. Так лучше думалось, когда «не шла» задачка.

Скрипнувшая дверь заставила его поднять голову.

Вошел Андрей.

— Похолодало, — бодро сообщил он с порога и зябко передернул плечами, — заметно.

— Угу, — буркнул Климов, думая о том, что надо было сегодня побывать еще раз у профессора, поделиться своим чувством непонятной обезволенности, которое он испытал в квартире Шевкопляс во время обыска, а заодно, вернее, позже, надо посмотреть на бармена со стороны. В «Интурист» его должны пустить, угрозыск как-никак.

Видя его отрешенность, Гульнов снял плащ, повесил на деревянные плечики и, закрывая платяной шкаф, сочувственно спросил:

— Ходят тут всякие, да? А после зубы выпадают.

Он повернулся и все с той же ернической интонацией продолжил:

— Я вижу, эта Легостаева ужасно деловая…

Климов не ответил. Он чувствовал, что его способность переживать за других обращалась сейчас против него самого странным образом: если он еще мог рассуждать профессионально, то желание острить и спорить в минуты затруднений отшибало начисто. Раскрыть преступление — это, конечно, удача, но если вдуматься, то это борьба, и борьба нравственная, интеллектуальная, а не только физическая, как принято считать. Хотя и без последней не обойтись. Вообще, в их деле, как говорит Шрамко, надо руководствоваться не тем, что о них подумает преступник, и не тем, что скажет жертва, если та еще способна что-то говорить, а, несомненно, тем, к чему приведут их действия, как они скажутся на нравственности общества.

— Да шут с ней, с мамашей! — сочувствующе махнул рукой Гульнов с молодой запальчивостью, чтоб как-то разрядить неловкое молчание. Раз пропажа не нашлась, самое разумное забыть. На время прекратить всякие поиски. Давно проверенный способ. То, что не удается найти сразу, через некоторое время само отыщется. Лучше переключить внимание, заняться другим делом, изменить точку зрения. А не то можно искать до нервного расстройства и потери пульса. Бывают же такие ситуации, когда даже самый стойкий атеист начинает коситься: уж не бес ли его водит?