и как ему сладко было с ней и есть, и как хочется делать это снова и снова, каждую минуту, каждую секунду, триста раз, четыреста раз, каждый миг - с ней, с ней, с ней - никто больше в мире этого дать не может.

Эх, да что тут говорить! Вот и покатились такие их развеселые ноченьки! Сказать, что она его не любила? Да у кого ж на такую глупость язык повернется? Она его любила. Она страшно любила. Она любила варить ему суп и вкусную кашу, ей нравилось стирать его рубашки, она просто обожала покупать ему носки, которые он однажды швырнул в стену, а она заплакала. Она любила.

А он исходил. Он темнел. У него стала дергаться щека. Он как-то раз выпил с одним шибко умным по фамилии Кунимеев, и прощелыга Кунимеев ему и говорит в ответ на его всего лишь намеки, только намеки:

– Да чего там лирику жевать - пошли лучше в женскую общагу на улицу Засухина.

– А и пошли, - сказал пьяненький он.

И они пошли в женскую общагу на улице Засухина, имея с собой три по ноль восемь "Розового" портвейна. Красивые девочки окружали их, и все там было красивое - и хороший разговор, и пение хоровое, и последующее уединение, в самый разгар которого он зачем-то пристально всмотрелся в игривую Любу Крюкову и вдруг ей страшно прошипел:

— А ну пошла отсюда, мразь!

— То есть как это я отсюдова пошла, когда я здесь прописанная?
– сильно удивилась эта веселая Люба. Но когда вгляделась в его белеющее жуткое лицо, то лишь шептала, ослабнув: - Да ты что, мужик? Ты что?

А он с ненавистью оттолкнул ее, быстро оделся и побежал, спотыкаясь и оскальзываясь, туда, где в тревоге ждала его, и не спала, и несколько раз чай подогревала, и прислушивалась к ночным шагам его любимая жена Маша.

— Митя, что ты?
– тоже прошептала она, когда он все с той же странной улыбкой появился перед ней - спутанные волосы липнут ко лбу, глаза съежились, потухли.

— Что?
– переспросил он.
– А вот что!

И с силой ударил кулаком. "А-ах", - выдохнула Маша. А он бил, бил, бил. Потом высадил раму и вылетел вниз головой с их первого этажа.

Когда она пришла к нему в больницу, то у нее все уже почти зажило. Круглые синяки под глазами она тщательно запудрила, там, где была ссадина, осталось лишь маленькое розовое пятнышко. И она почему-то явилась такая бодренькая, даже веселенькая.

– А вот смотри, Митенька, что я тебе принесла, - сказала она. И, хлопоча, стала выгружать из хозяйствен

ной сумки всякие эти шанежки, печеньице, вареную курочку.

Неподалеку возвышался санитар. Митя тихо сидел на бетонной скамейке рядом с каким-то лысым стариком, заросшим до глаз седой бородищей.

– Дай пожрать, - внятно выговорил старик, потянувшись к авоське.

Маша струхнула.

– Дай. Это - маршал Жуков, - криво ухмыльнулся Митя.

Маша приободрилась.

— Митька, выкинь ты это дело из головы, - убежденно сказала она.
– Вот подлечат тебе нервы, выпишешься, - знаешь, как мы с тобой заживем?

— Да уж знаю, - опять ухмыльнулся Митя.

Он в больнице, между прочим, тоже как-то отмяк. Вот даже хмыкать стал. А Маша все жужжала, убежденная:

— В конце в концов, разве любовь заключается в том, чтобы лишний раз сделать ночью это? И потом - ты выписывайся скорее, у меня есть для тебя маленький сюрприз.

— Что еще за сюрприз?
– нахмурился он.

— А ты выписывайся скорее и скорее узнаешь, - улыбалась она.

— И не совру!
– вдруг завопил Виктор Парфентьевич тоненьким голосом.
– И пускай я буду подлецом и мерзавцем, коли совру! Пуская я никогда больше не встану с этой желтой скамейки, на которой мне мозолиться до утра, коли совру! Но дальше было вот что. Дальше им помог коллектив! Не совру!

— Виктор Парфентьич! Виктор Парфентьич!
– осторожно сказал я.
– Ты что-то, брат, уж совсем... того. Ну

как это так, ты сам подумай, как это "помог коллектив" в таком щекотливом интимном вопросе? ты что-то уж вроде это совсем... того... Мне даже стыдно за тебя.

— Не совру!
– упрямился Виктор Парфентьевич.
– Один писал, что воля коллектива - сильнее богов, да ты и

сам это прекрасно знаешь. А если принять, что Любовь тоже есть Бог, то вот и смотри, что из этого следует. Не

совру. И не перебивай меня больше, потому что скоро моей истории выйдет уже полный конец.

А дело в том, что Митя еще лежал в больнице, когда Маше понадобилось зайти в контору, в фабрично-заводской комитет по вопросу оплаты его листка о нетрудоспособности. Там ей все быстро оформили, что нужно, но она почему-то замешкалась, и с ней ласково заговорила случайно оказавшаяся там сама Светлана Аристарховна Лизобой.

– Ну что, девонька, плохо дело?
– напрямик спросила она.

Маша и расплакалась.