С государственной точки зрения, что точно подметил К. Н. Леонтьев, подобный антагонизм между интеллигенцией и народом должен был бы «радовать» власть предержащих, ибо благодаря ему у России появлялся шанс сохранить свое государственное устройство, поскольку народ (по такой логике) должен быть глух к разглагольствованиям русских интеллигентов. Почему? Потому только, что все идеи у интеллигенции якобы «заимствованные», а у народа – «свои». А только на свои идеи и можно опереться [156] . Реальная жизнь эти умопостроения русского философа, однако, не поддержала.

Да, русская интеллигенция никогда не знала, да и знать не могла своего народа, ибо жила не его, а своей жизнью. Более того, она, навязывая народу свою заботу, не пыталась даже защищать его каждодневные насущные интересы не только потому, что не имела о них представления, но главным образом в силу своих собственных взглядов на народные нужды. Их интеллигенция «всегда видела издали, на горизонте западноевропейских идеологий и в глубине своей беспокойной совести» [157] .

Здесь надо отметить одну любопытную, можно даже сказать, парадоксальную ситуацию. Дело в том, что чувства интеллигенции к народу – а для XIX столетия это было тождественно ее чувствам к русской деревне – были двоякими.

На самом деле, интеллигенты искренне любили русского мужика и в то же время терпеть не могли русскую деревню как элемент чисто русской цивилизации.

Причина здесь одна: русской деревни практически не коснулись петровские реформы, она как жила в XVII веке, так и продолжала жить. Это была своя цивилизация. Культура народа и культура общества не имели ничего общего, а потому все спасительные рецепты интеллигенции деревня отвергала напрочь. Интеллигентов же (ходоков в народ) поначалу это искренне обижало, а затем они начинали люто ненавидеть деревню. Она не вписывалась в их теории, была жупелом, бельмом, оно мешало. Деревня олицетворяла собой исконную, по многим характеристикам даже дониконовскую, Россию, ее практически не коснулись интеллектуальные изломы многочисленных «столичных историй». Она жила своей жизнью. Можно сказать поэтому, что на протяжении многих десятилетий шла непримиримая борьба двух культурологических стихий, в которой народники должны были проиграть и проиграли.

И еще один нюанс. У демократической, т.е. революционно настроенной, интеллигенции никак не совмещалась любовь к народу не только с любовью к русской деревне, но, что еще более важно, с любовью к русскому государству. Народ интеллигенция любила, а с государством неистово сражалась. Подобное пагубное противоречие Н. О. Лосский назвал кризисом и одновременно тупиком интеллигентского сознания [158] .

Да, народ для интеллигенции был идолом, на него она молилась, в служении народу видела единственный смысл жизни. Поэтому когда коммунисты заимствовали у норвежского драматурга Г. Ибсена убийственный ярлык «враг народа» [159] и стали наклеивать его на «буржуазных интеллигентов», то они, понятное дело, не вдавались в какие-либо психологические тонкости, связанные с особым складом души русского интеллигента. Но слова были выбраны на редкость удачно, ибо они попали в самую точку.

Достоевский сказал как-то, что если истина вне Христа, то я предпочитаю оставаться не с истиной, а с Христом. Народ и был Христом русской интеллигенции [160] . А потому, когда интеллигенцию не просто сознательно противопоставили русскому народу, но даже посчитали «врагом» его, то это стало куда более тяжким обвинением, чем те конкретные «преступления», которые вменялись интеллигенции в вину на многочисленных судебных процессах.

Однако вернемся в XIX столетие…

На идеологическом горизонте приблизительно с 70-х годов замаячила крайне соблазнительная для поверхностного интеллекта «религия социализма». С ее высот опускаться на грешную землю ин-теллигенция не желала. «Кто раз был соблазнен этой оптимистической верой, – пишет С. Л. Франк, – того уже не могут удовлетворить непосредственное альтруистическое служение изо дня в день ближайшим нуждам народа; он упоен идеалом радикального и универсального осуществления народного счастья…» [161] .

…Весь ход российской истории, вплоть до начала XX столетия, идеально подготовил страну для восприятия социалистической утопии. Народ в России даже понятий о собственности никогда не имел. Еще о Московской Руси говорили, что «она не знала греха земельной собственности» [162] . Не имел он представления и о личных свободах. Зато весьма почитал справедливость. Чем не благодатная почва для посадки утопических идей. И вовсе тут не причем классовая борьба, созревание революционной ситуации и прочая чисто адвокатская казуистика.

Марксизм, сплавив русский национальный мессианизм с русским же максимализмом и мечтами о сказочной реальности, достигаемыми, пусть и принуждённо, но зато без особого личного труда и враз, оказался тем приятным зельем, которым охотно травились лучшие русские умы конца XIX столетия и которое в итоге обезмыслило целую страну.

Русские мечтатели, стремившиеся к насильственному перекрою жизни, – от декабристов до С. Г. Нечаева и П. Н. Ткачева – были себе на уме. Они строили свои «теории», отталкиваясь от российских особостей и не утруждали себя ни экономическими изысками, ни социологическим анализом. Когда народился марксизм, то значительная часть российской интеллигенции искренне уверовала в него как в панацею. Но были и такие, кто отрицал всеядность марксизма, доказывая, что Маркс России – не указ. Наиболее яркие фигуры этого лагеря М. А. Бакунин и П. Н. Ткачев. Н. А. Бердяев полагает, что не К. Маркс, а Ткачев и Нечаев являются идейными предтечами большевизма, что именно у них Ленин учился безнравственности и вседозволенности.