Сравнение реформ с экипажем, несущемся во всю прыть с горы, конечно, метафора, но весьма точная. Понятно, что не чиновники «разгоняли» реформы, они как раз делали все от них зависящее, чтобы исказить их подлинную направленность. Тогда что же грозило «экипажу», почему он должен был разбиться?

Только одно – бессилие властей сдержать экстремистские порывы нетерпеливой русской интеллигенции. В условиях тоталитарной монархии, не освоившей и азов демократии, отпускать в бесцензурное плавание прессу, смотреть сквозь пальцы на начавшие мгновенно возникать, как пузыри на кипящей жидкости, тайные и полутайные общества, было непростительным легкомыслием. Был допущен к тому же и стратегический просчет.

Поясним его суть. Мы отмечали уже, что интеллигенцию в России взрастила петровская «Табель о рангах». Когда ее, как рыболовную сеть, накинули на дворянство, то выявились люди, не подпадавшие ни под один из рангов, – так называемые разночинцы. Из них, как из коконов, и выпорхнула на российские просторы интеллигенция. Получилось так, что целый пласт наиболее интеллектуально развитых, инициативных людей оказался сознательно отвергнутым александровскими либеральными реформами, они были признаны опасными для режима. Из них-то и народились всем прекрасно знакомые типы «лишних людей», они же выпестовали нигилистов и террористов.

Именно в этом, пагубном для будущности страны, коррозионном процессе и следует, по мнению проницательного М. А. Во-лошина, искать «ключ к истории русского общества второй половины XIX века» [312] .

Понятно, что любой человек, если в его доме неблагополучно, думает о том, как улучшить жизнь. Между ним и управляющими институтами должна быть хорошо отлаженная легальная связь в виде свободной прессы и свободных выборов. Это нормальный демократический механизм развития государственной системы управления. Но если подобной связи нет, т.е. выборность руководящих органов отсутствует, но зато есть трибуна для выражения разнородных взглядов (бесцензурная пресса), то это может привести только к возбуждению общественного мнения. Легальных механизмов разрядки накапливающихся эмоций оно не имеет, а потому, выделив из своей среды экстремистские элементы, переходит на нелегальные методы достижения своих целей.

Так появились на политической сцене желябовы, михай-ловы, ленины. У каждого из них вместо человеческой морали – родившаяся в схоластических схватках теория; для них она не просто руководство к действию, она заменила им нравственность, устранила Бога. Это были чистопородные «бесы», мученики идеи, которые ради нее готовы были преступить через что угодно. Для них жизнь человеческая, тем более царская – ничто, она лишь препятствие, которое следует устранить любым путем. Но спроси (тогда!) любого из них, что они будут делать потом, ничего вразумительного, кроме того, к чему их подготовила собственная, вымученная в утопических грезах теория, они бы не сказали.

Причем каждая из таких экстремистских теорий претендовала на монополию истинности, их сторонники раздирали российское общество на части и растаскивали в разные стороны. Л. Н. Толстой называл подобных людей «самолюбцами_проектерами». Они «хотят или ничего не делать, или делать по-своему и всю Россию повернуть по своему прилаженному, узенькому деспотическому проектцу» [313] .

Только один пример. М. А. Бакунин искренне уверовал в то, что революция имеет «очищающую силу» и прогрессивна, коли она вбирает в себя накопленный социалистический опыт и традиции страны [314] . С подобной философией можно мутить воду неограниченно долго, а каждую неудачу оправдывать тем, что революция пока еще «не вобрала социалистический опыт страны». Что же: сделаем заваруху в другом месте, может там «вберет». И М. А. Бакунин, не щадя себя, втравливался в революционные схватки во Франции, Австро-Венгрии, Германии; сидел в тюрьмах прусских, австрийских и русских, был сослан на вечное поселение в Сибирь, откуда, разумеется, бежал. А он, между прочим, родовитый дворянин, выросший в атмосфере духовности и уюта, в обстановке «музыки старых русских семей» (А. Блок) [315] .

Идеальная питательная среда для таких деятелей – социальные перетряски, когда экономика еще не стала стабилизирующей доминантой общества, когда оно действительно расслоено и градус недовольства достаточно высок. В такой ситуации возбудить эмоции обманувшихся в своих надеждах людей принципиального труда не составляет.

М. А. Бакунин отрицал классовую борьбу как главный фактор исторического процесса, расходясь в этом с К. Марксом, он был против организации нового государства в итоге революции, потому и стал идейным вождем русского анархизма.

Правда, в 60-70-х годах XIX века ни бакунинский анархизм, ни марксизм политической погоды в России еще не делали, они были достоянием одиночек. Основными возмутителями спокойствия тогда являлись так называемые народники. Эти вообще не обременяли свой интеллект какой-то конкретной теорией, их вполне устраивал демагогический тезис «заботы о благе народа». А духовной их пищей оказалось уж вовсе уродливое для православной России течение - нигилизм.

Его идейным глашатаем почитался молодой человек, абсолютно не знавший реальной русской жизни, но успевший извериться во всем, ожесточенный публицист Д. И. Писарев. Он прожил всего 28 лет, утонув в 1868 г. в море; из них более 4 лет провел в Петропавловской крепости. Успел, однако, «ниспровергнуть» А. С. Пушкина и возвеличить Н. Г. Чернышевского. Одним словом, своим бойким пером пытался взъерошить всю русскую культуру. И его любили, им зачитывались, им восхищались…

«Русский нигилизм, – писал Н. А. Бердяев, – отрицал Бога, дух, душу, нормы и высшие ценности… Возник он на духовной почве православия… Это есть вывернутая наизнанку православная аскеза, безблагодатная аскеза» [316] .

Народники не только «в народ ходили», они и бомбами швырялись. Все террористы второй половины XIX века – их выкормыши. Суть этого невиданного ранее явления тонко схватил А. Камю: «Всю историю русского терроризма, – писал он, – можно свести к борьбе горстки интеллектуалов против самодержавия на глазах безмолвствующего народа» [317] . Как видим, и в это время вокруг сонного тела России суетились только нетерпеливые интеллигенты, а народ по-прежнему «безмолвствовал».