Понятно, чтo могло проклюнуться из такого студенчества. Надергав только вершки конкретных знаний, зато намертво затвердив «классовую и партийную сущность науки», эти интеллектуальные маргиналы уже вскоре сплотились в нескончаемые шеренги варнитсовцев [536] и без тени колебаний начали громить, разоблачать, выявлять. Их жертвами оказывались и более талантливые сокурсники, и обучавшие их профессора. Сила этой новоиспеченной научной опричнины – в единомыслии. Большевики добились того, чего хотели, – тоталитарный режим стал управляем прочными вожжами одномыслия. Он, разумеется, нуждался в людях образованных, но интеллектуальные излишки были ему противопоказаны и они нещадно отсекались. Предельно сузив поле сомнений и раздумий, большевистская власть мгновенно возмужала и окрепла.

Все эти меры стали одной из разновидностей красного террора. Он стал для большевиков универсальным терапевтическим средством лечения российского народа. Менялись лишь его формы, преимущественная нацеленность на разные слои общества, что диктовал пресловутый исторический момент, да внешний антураж, которым его обставляли.

В общем, скучать народу было некогда. Процессы, сменяя друг друга, сваливали свои жертвы в ГУЛАГ, как готовые детали с ритмично работающего конвейера. И, что поразительно, народ привык к «образцовым процессам», даже ждал их, ибо стал верить, что наконец-то разоблачены злейшие враги и более никто не встанет на пути заботящейся о его благе большевистской партии.

Жизнь ухудшалась, пропаганда усиливалась, надежды крепли. Люди стали искренне верить тому, что им внушали с утра до ночи. Их звали в светлое будущее, где не будет ни эксплуататоров, ни эксплуатируемых, до него уже было рукой подать, а тут вновь очередная «банда заговорщиков» решила повернуть страну вспять, в царство помещиков и капиталистов. Создавалось впечатление, что эти «банды» стоят живой очередью в ГПУ и как только членов одной ставили «к стенке», тут же объявлялась следующая и неутомимым «органам» приходилось торопливо с ней разбираться.

«Контры» из «Тактического центра» (август 1920 г.), «таган-цевские заговорщики» (1921 г.), вредители из Главтопа (май 1921 г.), реакционные церковники Москвы (апрель-май 1922 г.) и Петрограда (июнь-июль 1922 г.), эсеровские предатели (июнь -август 1922 г.) – ими, разумеется, не исчерпывался длинный список злейших «врагов народа», истребление которых зачумленные большевистской идеологией люди стали воспринимать как должное, как повседневную рутинную работу советской власти.

В конце 20-х годов вереница процессов-спектаклей над «вредителями» из интелегентского племени продолжилась: «Шах-тинское дело», «Академическое дело», «процесс Промпартии», «Про-цесс трудовой крестьянской партии», «Процесс Союзного бюро (меньшевистского)», не говоря уже о шумных процессах, когда судили тех, кто еще накануне приветливо помахивал ручкой с трибуны Мавзолея проходящей по Красной площади восторженной толпе, должны были до предела взвинтить нервы народу, посеять «всюд-ный» страх и одновременно вселить уверенность – партия видит все и никого не прощает: будь то рядовой инженер-вредитель или всемогущий член Политбюро. И ежели ты честный человек, предан советской власти и самозабвенно веришь в гений великого Сталина, то можешь спать спокойно. Тебя не тронут. «Органы» не ошибаются и безвинных не наказывают. И люди верили.

Более того, когда в конце 80-х годов все жертвы оголтелого и взбесившегося ленинизма были реабилитированы, в сознании осталось то, что внушалось долгие годы: меня-то не тронули, потому что я был чист перед партией и народом, а раз их… значит…что-то такое все же было, ведь не могли же расстреливать просто так, ни за что. Конечно, Сталин был деспот, он перегибал, но все же дыма без огня не бывает…

Да, дым был. Он шлейфом тянулся за осужденной партноменклатурой – от чинуши районного масштаба до члена Политбюро -и покрывал своей копотью людей ни в чем не повинных. Безусловная вина первых (если признать, что сам факт насильственного внедрения какой-либо идеи в жизнь уже есть преступление перед историей) бросала пусть неясную, но все же тень некоей вины и на людей безвинных, на жертвы подлинные, трагические. Разумеется, то, в чем обвинялись арестованные (диверсии, шпионаж, вредительство), сейчас не имеет никакого смысла. Смысл имеет другое: одних партийных преступников осудил сам Сталин, остальных, включая и его самого, осудила история. Причем счет предъявила равный: и верным ленинцам репрессированным и верным ленинцам репрес-сировавшим. Большевизм, как скорпион, в итоге убил себя собственным ядом.

Данная книга, понятное дело, не место для описания всех этих сугубо политических процессов. Поэтому мы очень кратко остановимся только на тех из них, в которых центральные позиции на скамье подсудимых занимали русские интеллигенты.

Прежде всего бросается в глаза основная загадка процессов 20-х годов: если все они – лишь фальсификация «органов», то остается горький осадок несправедливости, но совсем иного рода: трудно поверить, чтобы вечно оппозиционная режиму, ершистая русская интеллигенция вдруг перепугалась до смерти, увидев перед собой «комиссаров в пыльных шлемах» и, подняв вверх белы ручки, сдалась на милость победившей силы. Если так, то не стоило и писать о такой интеллигенции. Если же нет, то у «органов» какая-то зацепка была. Ну, а на слова, которые озвучивались на самих процессах, можно не обращать внимания, ибо уже они, конечно, лживы.

Нельзя считать полностью сфабрикованным ВЧК «Таган-цевское дело» 1921 г. В антисоветскую организацию во главе с 31-летним географом В. Н. Таганцевым входила самая разнообразная публика – от монархистов до социалистов. Никакого продуманного плана, никакой конспирации: видимо большевиков пока больше презирали, чем боялись; думали весной 1921 г. с началом навигации восстать вместе с моряками Кронштадта. Но те выступили раньше, большевики с ними жесточайшим образом расправились. Как только запахло ВЧК, тут же объявились провокаторы, и взять всех большого труда не составило (Кстати, одним из провокаторов стал чекист А. Опперпут, позднее один из участников операции «Трест».) Аресты начались 25 мая 1921 г. Уже 31 мая арестовали В. Н. Таганцева. Его отец Н. С. Таганцев, почетный академик, юрист, член Государственного Совета 16 июня написал письмо Ленину. Тот его переправил Дзержинскому, но «железный» заявил: Таганцев – враг и опасный.

Всего по «таганцевскому делу» было арестовано 833 человека, из них не менее 96 расстреляны [537] . В «Петроградской правде» 1 сентября 1921 г. была названа другая цифра – 61 человек, но архивным материалам доверия все же больше. В. И. Вернадский вспоминал впоследствии, что список расстрелянных был развешен по всему Петрограду. Он «произвел потрясающее впечатление не страха, а ненависти и презрения» [538] .

За арестованных профессоров, вся вина которых сводилась лишь к намерению, да и то чисто гипотетическому, перед Лениным ходатайствовали профессора Н. С. Курнаков, Л. А. Чугаев и И. И. Черняев. 3 сентября, т.е. уже после расстрела, Ленин на этом письме наложил такую резолюцию: «т.Горбунов! Направьте запрос в ВЧК. Тихвинский (профессор химии. – С.Р.) не “случайно” арестован: химия и контрреволюция не исключают друг друга» [539] .