Ночью вид с холма был еще грандиознее. Туман еще не поспел. Земля — как темная малахитовая глыба. Над ней звезды. Как паломники с факелами, идущие к родине Бога.

С террасы поднялся на дорогу неизвестный мужик. Спросил:

— Боишься?

— Боюсь.

— Я иногда тут ночую.

Был мужик бос, стар. Вместо шарфа — лиса. Михаил Бриллиантов много слышал о нем, но ни разу не видел и не верил в него.

— Раньше, давно-то, на этом уступе алтарь стоял. А вот чтобы людей хоронить — сжигали на том берегу. Там и сейчас увидишь холмы насыпные, — сказал мужик.

— Я молитву сотворю. Я поп.

— А если поп, то ответь мне. Над Богом есть еще Бог? Говорят, на каждой звезде свой разум. А у каждого разума свой Бог.

— Бог един — бесконечен.

— Бесконечное — неподвижно. Глянь-кось на звезды. Они летят. К нам летят.

Посмотрел Бриллиантов на звезды. А мужик ушел.

Все блестело. И вода, и зарождающийся, парящий над землей туман, и придорожные белые камни...

Поэма хождения Михаила Бриллиантова по начальству, чтобы купить Уткину дачу, мучительна, будто хотел он ее не купить, а украсть. Помогла Инна Павловна, учительница из Сельца, она же депутат райсовета, доказав на сессии, что району нужны свои знаменитости, мол, без знаменитостей и Москва — провинция.

Поэма строительства Дома была короче. Но дорогая очень. Василий Егоров другу своему Бриллиантову сильно помог. Другие художники тоже — деньгами.

Плотник ему хороший попался — Лыков. Из уголовников. Закончилась у Лыкова химия, и женился он на Евдокии Пальме, Таниной маме. Ему, дураку, говорили: "Она же со всей округой спала". Лыков был и как человек хороший. И Евдокия стала при нем хорошая.

В тот же год пятиэтажные дома возвратили совхозу. Евдокия Пальма пошла работать поварихой в школу, где ее дочь Татьяна пробивалась к вершинам знаний через шумные драки и слезы, поскольку все мальчишки, особенно старшеклассники, норовили потрогать ее за попку.

Дом построили быстро. Стоил он дорого.

Когда решили, что Дом готов, остались только достройки, а деревенский дом никогда не бывает готовым, но все достраивается, созвали народ на новоселье. Немного: студентку Алину, Инну Павловну, плотника Лыкова с женой и дочкой, директора совхоза — он поспешествовал строительству — и Василия Егорова.

Первой запустили в Дом кошку. Вслед за кошкой Алина занесла портрет покойной церковной сторожихи Анны с младенцем. Краснощекий веселый младенец держал в руках бублик. Анна была молодая и радостная. И радостная природа за ее спиной сливалась с небом и космосом. Таня внесла за Алиной хлеб.

Неистовость, с которой Бриллиантов строил дом, не разгибал спины сам и не давал роздыху плотнику Лыкову, всех поражала — и чего надрывается? Лишь Василий Егоров догадывался, что его закадычному другу надо быстрее развесить картины — он томится по храму. Наверное, так же скучал и томился по храму и нес его в себе русский гений Кузьма Петров-Водкин.

Развешивая картины, Василий Егоров обнаружил незнакомый ему портрет — мужик с лисьей шкурой вместо шарфа. Мужик смотрел на него как бы с насмешкой.

— Панька, — сказал Егоров. — Живой!

— Не знаю, живой он или нет, но я тут с ним встретился ночью. Может, привиделся...

На картине слоился туман, почему-то охристый с белыми протяжками, как узор на песчанике. Из тумана, словно из вечности, выходил Панька, но не лез вперед, так и оставался в охре, как в прошлом или, что совсем странно, — в будущем. Бриллиантов был чем-то похож на него, как птица на птицу или рыба на рыбу...

В большом селе с названием Сельцо стояла старинная церковь, как говорили местные юноши — имени Ильи Пророка. Сохранились в ней фрагменты "Страшного суда". В великих городских храмах все больше "Тайную вечерю" писали, а в деревенских все "Страшный суд". Православный Бог народен, его способы наказания предсказуемы — огонь да вилы.

Всем хороша была церковь: и пропорциями, и пятью аккуратными маковками — портил ее Матвеев придел, громоздившийся сбоку, как нарост на березе. Придел был построен во славу местного божьего человека Матвея болящего и на деньги, им собранные.

Старики, любившие выпить, разражались иногда укоризненной речью, мол: "Болящего паразита чтут, а Паньку не чтут. А денежки на этот вонючий придел они вдвоем собирали".

Ни Матвей, родившийся от побирушки, ни Панька, как говорили особо ехидные старухи, родившийся от козла и волчицы, постоянного жилья не имели.

Подойдя к деревне, садились они на пригорок и ждали прохожего, чтобы тот, увидев их, предупредил деревенских недотеп — мол, идут к ним болящий Матвей с Панькой и что подобает встретить их по заведенному чину.

Матвей надевал чистую рубаху, расчесывал волосы на прямой пробор. Он вступал в село первым. За ним шел широченный, высоченный нечесаный Панька. Разбойничья его внешность оттеняла Матвееве слюдяное благообразие.

У первой избы хозяин, но чаще хозяйка подносили им на блюдце стопку. Принимал ее Панька. Распахнув ухмыляющуюся пасть, тряхнув всклокоченной гривой, заплескивал зелье прямо в окаянное свое нутро. После этой диаволоунижающей процедуры Матвей осенял избу крестным знаменем, принимал подаяние и расспрашивал о семье, о скотине. Если требовались советы людям — давал их, и всегда правильные. Скотьи заботы брал на себя Панька. Смотрел коров, овец, кобыл. Пока врачевал, успевал ущипнуть хозяйку, да так, что она готова была своему мужику ночью оторвать уши.