"Не впрок тебе смершмайорский гусь", — говорили ему солдаты. "Не впрок", — отвечал Васька. Он вытер лицо намоченным в лесной росе носовым платком. Стало легче.

Стало все видно. Стало ясно, что, увернувшись от вил, геройский сержант Егоров Василий может сию минуту наскочить на мину, на автоматную очередь, на одну-одинешенькую пульку снайпера — на нее, неприметную, прямо лбом.

Так что впереди у тебя, Егоров, большие сложности. О них думай.

Ветки задевали лицо, роса осыпалась с листвы за шиворот. И вдруг они поняли, что оказались в чудном лесу — невероятном. Завороженном.

От земли вверх, на уровень выше головы человеческой, шли корни, мощные, поблескивающие тонкой вороненой кожицей. От мощных корней ответвлялись корни потоньше и совсем тоненькие. Между корнями кое-где набилась трава, напорошило туда землю, и земля проросла осокой и лесными цветами. Наверху корни сходились, причем с боков, как и положено корням равнинных деревьев-берез. Березы были могучи, в обхват. На корнях этих чудных, выше голов человеческих, стоял лес. Белый. Зелень листьев не воспринималась как принадлежность этого леса — только стволы. Свечи чудо-берез. Они вздымались колоннами. Светили белым светом.

Объяснить Белый Лес было нетрудно. Когда-то березы проросли на болоте. Потом болото стало опускаться. Оно высыхало сто лет, и корни берез тянулись вслед за опускающейся почвой. Но это простое объяснение не делало Белый Лес простым. Он оставался чудным и страшным. Пучки корней объединились в непроходимые стены, оставив зверю и человеку лишь причудливо петляющие тропы, подобные коридорам лабиринта. Ни о какой солдатской цепи речи быть уже не могло. Солдаты шли гуськом, оглушенные белоколонным чудом.

Васька подумал, что здесь их могут косить пулеметами, расстреливать в упор, забрасывать гранатами, зная лес, успеть сто раз уйти. Но никто не стрелял. Было тихо. Жужжали мухи — хозяйки полесья.

Неожиданно, как он возник, Белый Лес, так он и кончился, перешел в мелколесье, просвеченное солнцем.

Мелколесье тоже вдруг оборвалось. Перед солдатами открылась поляна. С одного бока были выкопаны землянки — курени. Перед одним куренем на красном стеганом одеяле шелковом сидел белобрысый парень в клетчатом пиджаке. У правой его ноги забинтованной, уложенной в лубок, стоял пулемет "Гочкис".

Они приближались к нему, и он смотрел на них с любопытством.

— Ты, парень, не заминированный? — спросили.

— Нет.

Отряд Лысого бросил его. Оставили пулемет для геройства.

В деревню парня доставили на плечах. Положили две жерди на плечи, он повис на них, как на гимнастических брусьях, и шагал здоровой ногой.

— Небось не видели нигде такого леса, — говорил он, вертя головой. Он задыхался и кашлял. Легкие у него были застужены. — Говорят, даже в Альпах такого леса нет.

В деревне солдаты разделились. Рота пошла в рощицу, в свое расположение. Сопровождать парня к майору-смерш отрядили сержанта Егорова Василия.

— Заодно узнаешь, на сколько суток тебя на губу за твое самовольное непослушание, — сказал командир роты.

Завороженный Белым Лесом, Васька ни о ком не подумал: ни о Юстине, ни о майоре, ни о чернобровой красавице Янке — только о двух Петрах, которым Бог укоротил биографию на одно чудо.

Бог укоротил биографию двух Петров не только на Белый Лес. Оба Петра в один час погибнут в Германии от снаряда, разорвавшегося у них над головами.

У дома старосты толпился народ. Телега со двора была выкачена — в ней лежала чернобровая Янка. В розовой шелковой блузе. В лентах. Голова ее запрокинулась. Высокая шея с голубыми жилками была прикрыта вышитым полотенцем.

"Зарезали", — сказал Васька, может быть, вслух, может быть, про себя.

Парень-бульбовец поднырнул под жердину и теперь стоял на одной ноге рядом с Васькой, стискивая ему плечо.

"Курва", — сказал парень то ли вслух, то ли про себя. Но Васька услышал.

Поодаль стояла Юстина в сером холстинном платье, кусала травинку. На табурете сидел майор, усталый с дороги.

А над Янкой шумел Белый Лес голосом, что превыше всех голосов.

Все здесь было от корней того Белого Леса.

И да пребудет мир с ними...

Путь стариков легок — все время под гору. Но Васька Егоров еще не старик, он еще бодр. Он бодряк, бодрило. Васька еще орел. Бодрец.

В молодости руль души приделан ниже пупа, хотя в мемуарах обычно плетут о сердце.