Дронго взглянул на часы. Было около пяти часов утра. Все правильно, как и должно быть. За последние дни он привык подниматься именно в это время, чтобы успеть подготовиться к девяти, когда за ним придет машина. Берлинские пять часов утра означали московские семь. Организм запомнил время систематического пробуждения и дал утренний сигнал по инерции. Сказалась разница во времени.

Дронго выключил свет и снова лег. Если его предположения верны, то это генерал Гельмут Гейтлер. В последний раз генерал официально был в Москве с конца восемьдесят девятого по август девяносто первого. Тогда после провала ГКЧП многие высокопоставленные генералы «Штази» покинули Советский Союз навсегда. У него должна была остаться естественная обида на своих бывших товарищей. По воспоминаниям офицеров, работавших с Гейтлером, он говорил по-русски свободно, безо всякого акцента. У него осталось много знакомых в Москве, это минус. Но с другой стороны, такое знание русского языка, местных обычаев, традиций, условий жизни – большой плюс. Если это Гейтлер, то, возможно, этот вариант самый худший из всех, какой только может быть. Если это действительно Гельмут Гейтлер.

Он успел отсидеть в тюрьме, у него умерла жена. Такой человек должен озлобиться. Судя по его личному делу, у него больше наград, чем у любого другого генерала «Штази». Больше, чем у легендарного Маркуса Вольфа. Многие операции Гейтлера, проведенные совместно с бывшей советской разведкой, до сих пор находятся под грифом «Совершенно секретно». Дронго так и не разрешили прочитать это досье. Нащекиной – разрешили. Генерал Полухин извинился, что не может выдать документы иностранцу. Ни при каких обстоятельствах, даже в случае разрешения самого директора СВР. Дронго его понял. Парадокс заключался в том, что он стал иностранцем в Москве, в которой вырос, в которой несколько раз учился, которую считал столицей своего государства в течение тридцати двух лет своей жизни. И вдруг в одночасье эта страна стала для него иностранным государством, после декабря девяносто первого. Все верно. Нужно принимать исторические реалии такими, какие они есть.

Он проворочался в постели до восьми утра, уже не пытаясь уснуть. Затем поднялся, пошел принять душ и побриться. Через полчаса спустился в ресторан на завтрак. Нащекина уже сидела за столиком. Он подошел к ней.

– Доброе утро, – вежливо поздоровался Дронго, – как вы спали?

– Не очень, – призналась она, – переезды на меня всегда действуют. Особенно разница во времени. Я проснулась где-то в половине шестого.

– А я в пять, – улыбнулся Дронго, – вы разрешите?

– Садитесь. У нас есть еще полчаса времени. В девять утра нас будет ждать в посольстве первый секретарь Владлен Коровин.

Дронго прошел чуть дальше, выбрал себе булочку, сыр, масло, мед. Затем вернулся за столик.

– Вы так мало едите? – удивилась Нащекина.

– По утрам да, – ответил он. – Я обычно плотно ем ночью, хотя знаю, что это вредно.

– По вашей фигуре не скажешь, – заметила Нащекина, – вы хорошо выглядите.

– Это просто костюмы создают впечатление подтянутого человека. На самом деле я жутко толстый.

– Неправда. Я сама страдаю склонностью к полноте. При моем росте в метр семьдесят во мне почти шестьдесят три килограмма. Можете себе представить?

– Женщины обычно боятся говорить о таких вещах. Все, что угодно, кроме своего веса. Что касается вас, Эльвира Марковна, то у вас почти идеальный вес.

– Не делайте мне комплиментов, – отмахнулась она, – мне уже почти сорок. В моем возрасте немного смешно их выслушивать.

– Больше не буду. Обещаю не затрагивать эту щекотливую тему.

Она улыбнулась.

– Зато я знаю все ваши параметры, – вдруг сообщила Нащекина.

– Не сомневаюсь, что в вашей службе на меня есть полное досье.

– Не полное, но есть. Мне говорили, что вы об этом знаете. Вы успели отличиться в стольких местах! Раньше я думала, что вас просто придумали, как некий собирательный образ. Такого человека просто не могло существовать.

– Теперь верите?

– Почти. Рост метр восемьдесят семь, вес под сто килограммов. У вас баскетбольный рост и бицепсы боксера, а лицо мыслителя.

– Просто кентавр, – рассмеялся Дронго. – Наша операция тоже попадет в мое личное досье?

– Можете не сомневаться.

– Вы меня успокоили. Приятно сознавать, что где-то фиксируются все мои поездки и расследования. Я рассчитываю, что много лет спустя их издадут отдельной книгой.

– Не издадут, – честно ответила Нащекина, – никогда.

– Жаль. А я так рассчитываю на посмертную славу.

– Можно я задам вам личный вопрос?

– Конечно.

– Почему вы не хотите нормально оформить свои отношения с нами? Устроиться к нам на работу. Вы бывший советский гражданин, у вас есть квартира в Москве, вы известный человек. Думаю, что и с получением гражданства у вас не было бы проблем.

– Возможно. Но я не хочу ничего менять. Более всего на свете я ценю мою свободу. А если я снова вернусь куда-то на работу, мне будет сложно. Мне и так трудно вставать каждое утро в семь часов, но я очень рассчитываю, что рано или поздно мы закончим наше расследование. Можно я тоже задам вам один личный вопрос?

– Только один, – улыбнулась она.

– Вам поручили проработать со мной этот вопрос или это была ваша личная инициатива?

У нее изменилось выражение лица. Она нахмурилась. Затем опять улыбнулась.