— Ах! — я вскочила, как ошпаренная: к моей босой ступне, зарытой в сено, кто-то прикоснулся чем-то мокрым и холодным.

Знахарка разбросала сено: под ним возвышалась кучка свежей рыхлой земли. Она рассмеялась:

— Ну, доня, вот и в тебе забил родник силы земной.

Я непонимающе посмотрела на нее.

— Крот, — объяснила она. — Принял тебя, стало быть, не за человека, а за камушок альбо за корягу. Теперь можешь считать — приняла тебя мать-земля, раз крот в тебе рыться собрался, как в ней, родимой.

— То-то он удивился, — сказала я. — Визжащий камень! Или коряга!

И мы залились тяжелым земным смехом — возрождающим, обновляющим, празднующим вечную весну.

В ночь с пятницы на субботу Алексей Петрович и Федор ездили на Дон за «лопушиной». Рыбалка удалась: четыре короба уснувших сомов стояли на траве, наполняя пространство запахом реки. Утреннее солнце припекало, рыба требовала немедленной обработки. У Ирины сегодня были уроки, поэтому чисткой рыбы мы с Домной Федоровной занялись вдвоем. Это была монотонная, неприятная работа; в иное время меня бы это немало напрягло, но сейчас, после всего пережитого здесь, я спокойно и ловко выгребала внутренности, отстригала плавники, выворачивала жабры и продевала сквозь них алюминиевую проволоку, подготавливая рыбу к засолке. Обработанных сомов я складывала в большой таз и тут же накрывала марлей (запах рыбы привлекал ос и мух). Полные тазы Федор уносил под навес, где обильно смазывал рыбу солью, заворачивал в марлю и подвешивал за крючки к потолку.

С работой мы управились только к двум часам дня. После обеда резко кинула жара, в воздухе запарило.

— Гроза идеть. — озабоченно заметил Алексей Петрович и отправился закрывать ульи.

Мы с хозяйкой спрятались от жары в хате-больнице.

— А знаете, Домна Федоровна, — сказала я ей, смахивая со лба капли пота, — после того, как я узнала от вас о потайном слове, во мне стало гораздо меньше брезгливости. Раньше от одной мысли, что придется чистить рыбу, мне становилось дурно. Видно, и на самом деле, когда проникаешь в потайные слова, это как-то тебя снижает (я в хорошем смысле), приближает к земной действительности, укореняет в ней и помогает найти смысл и даже удовольствие в простых заботах. Кто бы мог подумать, что потайное слово обладает такой силой! А ведь прежде мне было невообразимо трудно слышать мат, и уж тем более говорить. Да у меня даже в злобе язык не поворачивался произносить его, во всяком случае, прилюдно. Если я на кого и ругалась дурными словами, то слова эти, хоть и были распоследними, но все-таки принятыми в обществе.

— Лучше б ты материлась, — вздохнула знахарка.

— Как так лучше? — опешила я. — Вы же сами сказали: женщине нельзя.

— Нельзя. Но ежели злоба изнутри прет, да так, что терпеть не можешь, должна высказать, что накипело, то лучше действительно — поматериться. Не вслух, не при людях, а в пустоту.

— Как — в пустоту? — не поняла я.

— Ну, в любое пустое пространство. Да хоть в кулек целлофановый, раскрой его, поднеси к лицу и облегчи в него душу тихонько.

— А потом что с ним делать?

— Выкинь альбо сожги. Да и хоть так оставь — сила из него потом сама вниз уйдет. Не в том суть.

— А в чем?

— А в том, что в злобе кидать в мир слова черные — хуже нет занятия. Вот оттого и случается и порча, и сглаз, и хвори, и беды разные.

— И что же делать тогда? Ведь не злиться совсем — не получится…

— Отчего ж не получится. В Спас когда полностью войдешь — вообще злиться перестанешь. А черное слово говорить нельзя ни в коем разе. Да и слышать не рекомендуется. Но уж ежели услышала, да еще на себя — отражай удар. Иначе и тебе, и тому человеку, кто сказал, худо придется.

— Да как же их отразить, если не тоже черными словами, — недоуменно протянула я. — А это ведь значит удваивать слово злое: он скажет, и я скажу…

— Отражать черное слово злобой нельзя ни в коем разе! — строго сказала знахарка. — Давай-ка, доня, все по порядку…

За окном громыхнуло небо и резко зашумел сад, растревоженный внезапно поднявшимся ветром.

— Окромя сил божественных наверху и природных внизу, существуют еще силы худые, поганые, губительные. Через них в мир болезни и беды приходят. Силы эти в своем мире живут, однако в наш стремятся беспрестанно и все ворота ищут, где бы к нам, в мир Божий, войти. Да только ворота те просто так не отворяются, надобно, чтобы кто-то с этой стороны отпер их. А ключ к этим воротам — слово черное. И всякий раз, как говоришь дурное, ты ворота злу растворяешь и даешь ему тут куражиться да пакостить.

— Значит, люди, которые все время говорят гадости, ворота эти открытыми держат, — вслух задумалась я. — А знаете, тетя Домна, мне кажется, что они знают о воротах зла и будто специально его в мир выпускают. Во всяком случае, когда я вижу по телевизору некоторых деятелей, я просто уверена — они своими словами нарочно увеличивают количество зла во вселенной.

— Так оно и есть, то ты верно мыслишь. Оттого мы и телевизор не смотрим, что злоба с него так и льется, хоть тазики подставляй. Вообще эта штука в дому ненадобна. Так, разве что кино какое доброе посмотреть по видео. А чтобы каналы включать — Бог спаси! Только мозгам да дому вредить.

— Ну мозгам — согласна, да дому-то оно как вредит? — удивилась я.

— Самым тяжким побытом. Слово — это ить вибрация, мы ж гуторили с тобой. Или думаешь, ежели слова худые с телевизора звучат, а не от человека живого исходят, они силу свою теряют?

— Ну да… Это же всего лишь техника!

Знахарка посмотрела на меня так, словно сомневалась в моих умственных способностях.

— Значить, на тебя техника не действует? Тебе никогда худо не становилось от того, что по телевизору видела?