Если бы сценарий шествия не был изменен на заседании в Министерстве внутренних дел 8 января, если бы С.Ю.Витте вечером 8 или утром 9 января принял своевременно меры и шествие было допущено к Зимнему дворцу, то “депутацию” рабочих можно было набрать там же на глазах у всех на Дворцовой площади. И встреча выборных от рабочих с царем состоялась бы без предшествующего расстрела веры народа в способность режима созидательно разрежать противоречия общественной жизни. Но после расстрела встреча царя с из народа уже не имела смысла, и была воспринята в народе как цинизм антинародной по сути власти, олицетворяемой царём.

В общем-то сценарий драмы 9 января 1905 г. примитивен, хотя и с далеко идущими последствиями. На памятнике Николаю I у Мариинского дворца в С-Петербурге есть барельеф, изображающий усмирение холерного бунта, прослышав о начале которого на Сенной площади, Николай I прискакал туда лично на какой-то извозчичьей пролетке и своим царским словом утихомирил толпу. Возможно, что общественное настроение в 1905 г. несло на себе печать полувекового терроризма в отношении русских царей, и потому выход Николая II к толпе, в которой скрывались вооруженные провокаторы, был действительно нецелесообразен.

Но для режима выход верноподданной в своём большинстве толпы на Дворцовую площадь реальной опасности не представлял, хотя отдельные эксцессы и могли иметь место, как во всяком массовом уличном мероприятии. Для устойчивости режима и разрядки общественной напряженности было бы лучше, если бы войска пропустили шествие к Зимнему дворцу, и толпе было бы даже позволено ворваться в пустующий Зимний дворец, если бы нашлись подстрекатели к такому. Вторжение во дворец и возможное его разграбление, в сознании подавляющего большинства участников шествия и населения страны, было бы уголовщиной, а не политикой, что обнажило бы сущность руководства революционно-силовых партий, призывавших к вооруженному свержению режима, и подорвало бы их авторитет в народе. В этом случае все свои последующие действия режим мог бы мотивировать необходимостью подавления уголовщины.

А в случае отсутствия эксцессов правительству необходимо было только начать политику действительных реформ, умерявших гнет капитала на простонародье и лишавших социальной базы революционные партии, как то дальновидно и предполагал С.В.Зубатов. И коли уж Охранное отделение занялось работой среди рабочих, отклоняя рабочее движение от силового решения социальных проблем, то следовало иметь стратегию реформ, которая одновременно пропагандировалась бы в рабочей среде и проводилась бы в жизнь правительством империи так, чтобы революционно настроенная интеллигенция не могла вклиниться в этот процесс.

Но поскольку “элита” ничего не желала менять, не желала ни в чем умерить свою роскошь на фоне тягот простого рабочего люда, то С.В.Зубатов за два года до начала революции (в 1903 г.) был дискредитирован, уволен со службы как “подрывной элемент” и сослан во Владимир. Это произошло следующим образом.

В Москве «движение разрасталось. Успех был очевиден. Рабочие доверчиво подходили к власти и сторонились революционеров.

Местные революционные деятели всполошились, но обставленные надзором, были бессильны. Пошли сплетни и клевета среди разночинной интеллигенции. В старой России было так: раз где-либо видна рука правительства, значит то плохо; сделай то же самое кто-либо иной — хорошо.

Дошло до Петербурга. Тамошние социал-демократические организации стали присылать своих делегатов познакомиться, что делается в Москве. Зубатов, зная о приезде этих ораторов, устраивал обыкновенно так, что гость допускался на собрание, ему разрешали говорить, но против него выступал заранее подготовленный более сильный, горячий талантливый оратор — москвич. Он побивал приезжего на диспуте, и приезжий проваливался в глазах рабочих; революционер пасовал перед реформистом. После же диспутов на обратном пути в Петербург, депутатов нередко арестовывали, что было большой тактической ошибкой, очень повредившей делу легализации. Правда, благодаря этим арестам нежелательные наезды в Москву прекратились; но зато и Москву стали называть гнездом провокации, причем в это понятие входило уже всякое действие, связанное так или иначе с охранным отделением, и словом провокация было окрещено и всё новое движение.

Между тем в Москве рабочие жили новою, более осмысленною, но не революционной жизнью. Они жадно слушали профессоров, занимались самообразованием, изучали экономические вопросы. Так продолжалось до тех пор, пока делами руководил сам Зубатов, и пока участие в деле легализации охранного отделения не стало достоянием широких слоев общества.» — ист. 97, с. 100, 101.

Аналогичной работой занялись и в других промышленных районах:

«Работа в Одессе началась и стал расширяться. Но занятый своим прямым делом Васильев [56] не справился с порученной его надзору легализацией. Шаевич [57] ускользнул из его рук, сыграл в левизну, и одесская работа закончилась летом 1903 года большой забастовкой, в которой приняли главное участие сорганизованные Шаевичем рабочие.» — ист. 97, с. 104, 105.

После этих событий тогдашний министр внутренних дел Плеве, которому сообщили, что Зубатов ведет против него интригу, «доложил государю, что главным виновником одесской забастовки является Зубатов, действовавший самовольно и без всякого ведома министра». Последнее было ложью. Процесс легализации рабочего движения в Одессе осуществлялся с санкции Плеве, который ушел от ответственности за эту неудачу и избавился от инициативного подчиненного.

«Ненавидимый революционерами, непонятый обществом, отвергнутый правительством и заподозренный в некоторой революционности, Зубатов уехал в ссылку. Но опала и ссылка… не повлияли на его политические убеждения. И во Владимире и после, живя в Москве, Зубатов продолжал оставаться честным человеком, идейным и стойким монархистом.