– Ни одного человека, - сказал он.
– Кроме меня… - И опять опустил голову.

Мне показалось, что у него горе, что он не может собраться с мыслями и как-то отвлекает себя от очень большой заботы.

– Ничего, - сказал я сочувственно, - пройдет…

– Не проходит, - возразил он.
– С самого детства. Но понимать их по-настоящему я начал лет десять тому назад. Ах, если бы раньше! Ведь мне шестьдесят семь!…

– Успокойтесь!
– сказал я, все еще предполагая, что у него горе.

– Вы о чем?
– спросил он.

Я не знал, о чем говорю, но вопрос отрезвил меня. Пожалуй, мне давно надо было задать этот самый вопрос ему. Но, все еще думая о потерянном вечере, я спросил дипломатически: - Вас что-нибудь беспокоит?

– Легко сказать - беспокоит!
– воскликнул он.
– Мне просто не верят!
– Вельский наклонился ко мне, глядя поверх очков. Очки у него были с двойными стеклами, я ни у кого не видел таких очков.
– Меня считают лжецом!
– продолжал он.
– А я слышу, как разговаривают цветы!

– Цветы?… - переспросил я.

– Да, молодой человек, цветы! Каждый по-своему! И каждый связан с какой-то звездой.

Я подумал: не встать ли мне и не уйти вниз по склону? Он задержал меня.

– Рододендрон связан с Денебом, - сказал он, беря ветку саган-далиня из моих рук.
– Маки - с Алголем. Ромашки… Боже мой, ромашки, не знаю, с какой звездой они связаны!… И так каждый цветок. От самого невзрачного до тюльпанов!

Он все еще держал ветку рододендрона. Я не отпускал ветку, боясь, что букет в моих руках рассыплется. Мы так и сидели, связанные, точно нитью, веткой сагандалиня.

– Вы когда-нибудь спрашивали себя, - продолжал Вельский, - почему в мире так много цветов и почему они похожи друг на друга, как звезды?

– Нет, не спрашивал, - сказал я.

– А ведь это миниатюрные телескопы! Радиотелескопы, молодой человек, и все они обращены к звездам!

В бреду старика - если это был бред - чувствовалась последовательность. Но еще больше чувствовалась убежденность, и это мешало мне уйти - вовсе не ветка рододендрона, которую мы держали вдвоем. Ветку я мог бы ему отдать, но меня начал захватывать разговор. Не безумие разговора - безумия не было в глазах Вельского, в интонациях его голоса. Была убежденность. Старик и меня заражал убежденностью. Мне хотелось послушать, что еще скажет этот странный человек.

– Посмотрите, - он отпустил наконец ветку саган-далиня, - каждый цветок - будь то ноготки, мак или орхидея - имеет венчик в виде развернутой чаши, стерженек или систему стерженьков в центре. Взгляните на этот рододендрон: разве это не радиотелескоп с ажурным зеркалом и стоячей антенной?… Мы проходим мимо, мы не замечаем чуда, потому что оно привычно. Но это антенна, приемник, настроенный на определенную волну, он принимает передачи из космоса. Остается усилить их и разобраться в них. Хотите послушать?

Вельский расстегнул кожаный футляр, в котором, как я думал, находился фотографический аппарат, вынул прибор, похожий на мини-транзистор. С одной стороны под металлической сеткой я рассмотрел круг вмонтированного в корпус динамика, с другой стороны в пластмассовой рамке было натянуто несколько волосков. Этой стороной он приблизил прибор к макам в моей руке. Из динамика полилась тихая, мне показалось даже, робкая, музыка: пели два инструмента - один низким, другой высоким тоном. Но это были не виолончель, не скрипка, не саксофон, мелодия была неземной, непривычной и в то же время нежной, волнующей, будто голоса звали к себе и не надеялись на ответ.

– Музыка с Алголя, беты Персея, - пояснил Вельский.
– А вот Денеб.
– Он придвинул прибор к цветам рододендрона. В динамике забился, забормотал низкий вибрирующий голос, словно кто-то стучал в гулкую дверь.
– Слышите?
– спросил Вельский.
– И так с каждой звезды. Сколько цветов - столько звезд.

– Неужели говорят звезды?

– Не звезды, конечно, - возразил Вельский.
– У звезд есть планеты с разумной жизнью. Передача ведется в луче звезды.

– Как вы узнали об этом, Борис Андреевич?
– спросил я.

Вельский улыбнулся, глядя на меня доверительно.

– В детстве меня лечили, - сказал он.
– От шума в ушах. Обычно это начиналось весной, когда зацветали сады. Я слышал пение, бормотанье деревьев даже сквозь ставни. Когда же окно открывали, я не мог спать. “Это ветер…” - говорили мне. Если я начинал уверять, что цветущая вишня звучит словно хор, а яблоня как оркестр, меня журили и называли лгуном. Герань на окнах пела в три голоса, пышная примула не только звучала по ночам, но и показывала картины. Клумба под окнами стрекотала, аукала, визжала. Особенно досаждали мне ирисы: они беспрерывно трещали на высокой визгливой ноте, не давая покоя ни днем ни ночью. Теперь я знаю, что это морзянка, а в 1907 году, четырехлетним ребенком, - что я мог смыслить в этом? “Фантазер!” - говорили мне, когда я пытался жаловаться. Потом начали возить по докторам.