Это была первая крупная поэма молодого автора. За ней последовали другие. Прошло много лет, и, когда поэт умер, он был признан одним из величайших гениев человечества. На всех освоенных планетах ему поставили памятники, а на Марсе соорудили мемориальный комплекс, потому что здесь он провел большую часть своей жизни и написал самые значительные свои произведения.

Поставили памятник и Марсианину, герою первой книги поэта. Поставили на самом видном месте новой марсианской столицы - на скале, почему-то не взорванной в свое время, да так и оставшейся торчать посреди города.

Многометровая статуя из нержавеющей стали изображала массивное, неповоротливое существо с очень большой головой, большими глазами и крючковатым носом. Марсианин стоял, расставив короткие ноги, и смотрел на раскинувшийся внизу город. Кое-кто находил выражение его лица растерянным, и им не нравилось это, потому что марсиане, описанные поэтом, были холодными, бесчувственными существами. Но, как бы там ни было, памятник скоро стал местной достопримечательностью и, по единодушному мнению туристов, очень украшал столицу. Недаром его создал самый выдающийся скульптор Марса. По его же настоянию вокруг скалы установили десяток мощных прожекторов, которые освещали памятник ночью.

Марсианин смотрел на город, и в его круглых глазах в самом деле можно было прочесть растерянность.

Город, над которым он возвышался, был чужд ему. Он не узнавал родной планеты, преображенной руками людей, и, самое главное, - не узнавал самого себя…

Он чувствовал, что кто-то пытается его разбудить, но никак не мог выбраться в явь. Сон был как глубокий колодец: только подымешься, цепляясь за скользкие стенки, почти до края и вновь скрываешься в темноту. Наконец с трудом удалось узнать склонившееся к нему лицо Ермолаева и осмыслить, что тот говорит.

– Да ты проснешься, Роман, или я тебя водой оболью. Слышишь? Прилетел психолог из следственного отдела.

– Гляди-ка, как быстро, - пробормотал Романов, изо всех сил стараясь не уснуть.
– Мы еще сами толком ничего не поняли, а он уже тут. Кто, если не секрет?

– Какой, к черту, секрет! Елена Радищева.

– Что?!
– Сознание мгновенно прояснилось, будто протерли запотевшее стекло. Все окружающее стало даже чересчур отчетливым.
– Они там, кажется, с ума посходили! Не зря их “психами” зовут. Знают ведь, что дело касается меня.

– Брось, Роман. Человек погиб, а тебя волнует, кому поручили следствие. Для тебя Елена - бывшая жена, для них - лучший психолог. Ну ты идешь? Она в центральном куполе. Или сказать Радищевой, что ты предпочитаешь видеть ее во сие?

– Не остри, и без того тошно.

– Я стараюсь, но нервы сдали.

– А у меня, по-твоему, силовые кабели вместо них?
– Романов нашарил лежащий рядом комбинезон, но помешкал немного.
– Честное слово, неудобно как-то. Шесть лет не виделись, и теперь при таких обстоятельствах… Да, иду.

В центральном куполе располагались энергетические установки, основная исследовательская аппаратура, кислородный ресурс, склады и каюткомпания. Здесь они и застали Радищеву. Рослая, статная, она стояла, загородив единственный небольшой иллюминатор, и Романов не сразу разглядел ее. К тому же опять ощутил смятение, не зная, как себя держать с Еленой. И потому, что была она тут официальным лицом, прибывшим расследовать чепе в экспедиции (в его экспедиции!). А еще больше из-за непреходящего чувства вины перед ней. Стоило только вспомнить, как он, глядя в бледное лицо Елены, торопливо, боясь растерять мужество, говорил жестокие, но, по его твердому тогда убеждению, необходимые слова, и тут же едкий стыд разрушал уверенность, оглуплял, делал смешным и беспомощным.

Радищева сразу разгадала этот комплекс, но не желала помочь. Она стояла молча, строгая и ожидающая.

Наконец Романов шагнул к ней и хрипловато сказал:

– Здравствуй, Лена. Мы не ждали так скоро. Не успели и сами разобраться, как это случилось.

– Тем лучше. Мне нужны свежие впечатления. Будем разбираться вместе… Да, извини, Роман, я сразу не поздоровалась. Надеюсь, хорошо живешь?
– Она задумчиво посмотрела на него.
– У тебя совсем побелели виски. Ты в мать, очень рано седеешь.

– Работа такая, - Романов внутренне поморщился от банальности, но продолжал в том же духе: - Нашу экспедицию не зря зовут испытанием нервов. Да и у тебя занятие не лучше. С чего начнешь? С отчета?

– Нет, я его там очень подробно изучила.

Переминавшийся у входа Ермолаев вдруг произнес:

– Начните с меня.

Радищева и Романов обернулись к нему.

– Мы с Браницким недолюбливали друг друга и потому были взаимно внимательны.

– Интересно!
– Радищева наконец села, свет рванулся из иллюминатора, и Роман увидел все, что время успело сделать с ее лицом. Нет, оно не постарело, не увяло и даже, казалось, не изменилось, только исчезла мягкость, за которой когда-то лишь угадывался сильный характер.
– Что ж, расскажите, Ермолаев. Может, ваше предвзятое внимание даст как раз верный ключ.