Шрифт:
– Вы должны мне обещать, что ни с кем из тринадцати, кроме меня… ни с одним из них…
Писатель машинально кивал головой, не вслушиваясь в ее слова.
Когда же наконец она уберется, когда перестанет ему мешать? Он думал о Медее.
ЭПИЛОГ
(Визит седьмой)
Как только Красавица Флора вышла на мокрые камни крыльца, Писатель заложил на всякий случай крюк в петлю, чтобы больше к нему не вламывались.
Подошел к часам, приоткрыл дверцу.
Внутри никого не было.
Там было пусто.
Спряталась в кухне или в соседней комнате? Но он уже знал в глубине души, что это не так. И что обманывать себя не нужно, не стоит.
Ушла. Ушла совсем - и больше не вернется. Сомнений нет. Это точно.
Обманула его. Исчезла.
В узком ящике часов пахло чемто затхлым, неприятным - не то нафталином, не то молью. На дне в углу лежали разбитые, раздавленные очки с темными стеклами (она, вероятно, наступила на них в темноте).
Неясный блик мерцал в полутьме на медной тарелке неподвижного маятника, остановившегося много лет назад. Отчего-то смотреть на это было тоскливо.
В дверь постучали. Писатель подошел и с усилием откинул тяжелый ржавый крюк, открыл дверь. Появилась - по корзине на каждой руке - старушка, которая его обслуживала.
– Ах, господи! Уж вы извините, что поздно.
– Она быстро и весело вытирала ноги об обрывок коврика.
– Задержалась. Надумала поехать на да-альний рынок, тот, что у восточных причалов порта, уж очень мне его нахваливали.
– Он пытался избавить ее от тяжелых корзин, но она ловко его отпихивала.
– Говорят, от моста всего полтора квартала, а оказалось, конечно, все пять, тащилась я ну просто це-елую ве-ечность, - она попробовала всплеснуть руками, но корзины помешали, - да еще льет как из ведра, и зачем врать, что телятина задаром, когда…
Продолжая говорить, по-прежнему не расставаясь с корзинами, она отправилась с ними на кухню.
Писатель еще раз приоткрыл дверцу часов (как будто это мoгло чем-нибудь помочь). Все тот же затхлый, спертый дух, все те же осколки дымчатого стекла и обломки растоптанной оправы.
И именно в эту минуту ему почему-то стало ясно, что изобретателя он больше не увидит. Что Медея больше никогда не отпустит мужа в город. Ни-ког-да! Она примет свои меры. Нет, это будет не револьвер, не веревки и даже не наручники…
Все это устарело, несовременно, примитивно, все это в конце концов так или иначе преодолимо. Нет, Медея двадцатого века пустит в ход аппарат, использует “лучи воздействия” для того, чтобы погасить светлый разум того, кто сумел эти лучи открыть.
Она будет держать изобретателя в полубессознательном, сумеречном состоянии, на грани сна и бодрствования, жизни и смерти, будет выводить его гулять, кормить, менять грязные рубашки, заботливо лечить от простуды. Но только не позволит одного - мыслить, творить, быть самим собой. Как жутко! И неужели невозможно помешать? Нет, нельзя угадать, в каком именно из маленьких городков страны, в каком именно из похожих чистеньких домиков с черепичной крышей происходит эта трагедия. Теперь не найти ни ее, ни его - сколько ни ищи. Безнадёжно.
А ведь оно может длиться оченьочень долго, это медленное убийство.
Ведь он еще молод, у него здоровый организм, отличное сердце, легкие.
Это может тянуться годы и годы.
Десятилетия. Это может тянуться це-елую вечность…
В. ФИРСОВ И жизнь, и смерть
Глава 1.
ЗЕЛЕНЫЕ ШАРЫ И НЕРВНАЯ ВНЕЗЕМНАЯ СОБАКА
Когда внизу заблестел ручей, Сергей Лавров еще раз сверился с картой и повел дисколет вниз, нацелившись на свободную от кустов полянку чуть в стороне от ручья. Аппарат уперся выпуклым пузом в мохнатую упругую траву, завибрировал, а потом мягко осел набок: Сергей выключил стабилизирующее поле. Ветви редкого кустарника с трехлучевыми цветами были здесь по пояс, и Сергей решил, что они не помешают перетащить зонд к ручью.
День выдался удивительно тихий, в стоячем жарком воздухе пьяный запах травы хмелем ударял в голову, заставляя думать черт знает о чем - о прогулке в акваланге по Большому Барьерному рифу, об огромных глазах Машеньки, о том, как здорово быть молодым, - только не о надоевшем за последние дни зондировании. Темно-фиолетовое небо к полудню вдруг заголубело и стало нежно-прозрачным, и, если бы не тяжелый лучемет, который надо опять вешать на шею, да неожиданные взвизги огромных, в ладонь, насекомых, снующих в пряной траве, можно было бы подумать, что это вовсе не планета Альфа в системе звезды Барнарда, а своя, родная степь где-нибудь под Белой Церковью. Сергею вдруг представилось, как он швыряет осточертевший лучемет в траву, стаскивает через голову влажную от пота рубашку и плюхается в ручей… Вода холодная, обжигающая, через десять секунд кожа начинает гореть, словно ее ошпарили, а зубы выбивают мелкую дробь. Теперь на песочек - желтый, горячий - вот он, словно специально для меня насыпан в излучине старицы…
Тут Лавров заметил, что стажер Ахмед с нескрываемым интересом смотрит на него и уже, кажется, начинает потихоньку расстегивать пуговицы на рубашке. Сергей внутренне чертыхнулся - этот мальчишка словно читал его мысли - и сказал деловым тоном:
– Выгружаемся…
Ахмед сокрушенно покачал головой.
– Не то ты сказал, дорогой товарищ Сергей! Ты хотел сказать: “искупаемся”…
В его глазах так и прыгали веселые чертики.
– На базе искупаешься, - буркнул Лавров, открывая замки контейнера.
– Нальешь воды в надувную ванну и искупаешься.