Шрифт:
Гость не понял.
“Я говорю, возможен и такой поворот, – сказал сын, – я имею в виду роман”.
“Какой же может быть поворот. Книжка твоя напечатана. Я, по правде сказать, не сразу догадался; это что, псевдоним? Или, может, это не ты?”
“Я, – сокрушённо сказал писатель. – А может, и не я. То есть я, конечно, – поправился он. – А насчёт сюжета... Переделать никогда не поздно. Я и так всё время то вычёркиваю, то добавляю... Представь себе, эти крысы стащили у меня все бумаги. И машинку унесли... И ещё неизвестно, что за этим последует”.
“Что последует – известно что. Мало тебя учили”.
Сын развёл руками, как будто хотел сказать: горбатого могила исправит.
“Но расскажи хотя бы, что с тобой случилось, ведь считается, что ополчение погибло... разве только очень немногие...”
Отец усмехнулся.
“Вот я и есть эти немногие. Тебя это действительно интересует?”
“Интересует”.
“А по-моему, ты каким был, таким и остался!”
“Каким?”
“Чужим. Ты никогда меня не любил”.
“Как и ты меня”.
“Я?” – удивился гость.
“Конечно. И ты, и мама – вы оба меня не любили”.
“Почему ты так думаешь?”
Сын пожал плечами.
Помолчали; должно быть, отец угадал мысли сына.
“А кстати,– проговорил он, – эта дворянка, что с ней стало?”
“Умерла”.
“А, ну да, конечно...”
Снова пауза.
“Между прочим, – сказал отец, – у тебя могла бы быть сестричка”.
“Сестричка?”
“Мама была беременна”.
“Вот как”.
“После аборта долго болела, ты этого, конечно, не помнишь... А может, и к лучшему, что не родила”.
“Да, – сказал сын. – К лучшему”.
Пауза.
“Где она лежит? Всё равно не смогу её повидать. Ты-то хоть у неё бываешь?”
Сын пробормотал:
“Нет, я ужасно тебе рад... Просто не могу опомниться от такой неожиданности... Но всё-таки. Как тебе удалось?”
“Вот так и удалось. Я же тебе написал”.
“Там слишком кратко!” – простонал писатель.
Сумрачный день, солнце, едва блеснув, заволоклось серой ватой.
XLV Или всё-таки реальное лицо?
Тот же день, продолжение
“Я поставлю чай”.
“Никаких чаёв! Как произошло... Вот так и произошло, хочешь верь, хочешь нет. Ты хоть, когда война началась, помнишь?”
“Конечно, помню, – сказал писатель. – Очень даже хорошо помню этот день”.
“Речь этого мудака помнишь?”
“Речь Молотова? А как же. Вот на этом месте стоял буфет”.
“Верно”.
“На нём стоял рупор, чёрный, из картона. Мы с мамой слушали”.
“А потом, первые недели?..” Гость вздохнул, махнул рукой, не дождавшись ответа, как будто хотел сказать: может, и помнишь, да ничего не знаешь.
“Все записывались, – сказал он, – я тоже. Конечно, если серьёзно, какие это были добровольцы? У нас вообще ничего добровольно не делается. Некоторых так даже просто хватали на улице, приказ – в ополчение, и точка; попробуй откажись. Но я тебе так скажу, настроение было – не у всех, конечно, у многих, – настроение такое, что надо! Немец наступает. Надо любой ценой остановить. Ты ведь не помнишь, что было перед войной”.
“Почему же, прекрасно помню”.
“Что ты можешь помнить... У тебя в этой книжке столько наворочено, но ведь это же всё из пальца высосано!”
“Ты разве читал?”
“Читал, а как же”.
“Где же ты её увидел?”
“Там, где ж ещё. Увидел и купил”.
“Откуда ты знал, что это я?”
Отец усмехнулся.
“Я теперь всё переписал заново, – сказал писатель. – Но они у меня всё отняли. А вообще-то не всё высосано”.
“Ладно, не обижайся. Что я хотел сказать... Перед войной. Ведь что говорилось. От тайги до британских морей Красная Армия всех сильней. Малой кровью, могучим ударом. Ни одной пяди своей земли! Ведь это годами, изо дня в день, с утра до вечера. Пели и гремели. Надо готовиться к войне, надо подтянуть кушаки. Опять же эти парады. Думали: да, надо потерпеть, зато у нас самая сильная армия, в два счёта справимся с любым врагом. Эти песни... – Бородатый гость сморщился, схватился за голову, словно от боли. – Полетит самолёт, застрочит пулемёт. И помчатся лихие тачанки! Это они собирались на тачанках с немцами воевать. Не скосить нас саблей острой... Кто это в наше время воюет с саблей? Будённый со всей своей кавалерией обосрался. Гуталин вообще куда-то слинял”.
“Лихо выражаешься, – заметил писатель. – Где это ты научился?”
“Научишься... Короче, что хочу сказать: настроение было такое, что –хватит. Теперь не до упрёков, что было, то было и быльём поросло. Тридцать седьмой год, раскулачивание, всё надо забыть. Не до этого теперь. Так что, с одной стороны, за всеми следят, кто что сказал, кто не верит в нашу победу, увиливает, кто ещё не записался добровольцем. А с другой – всем ясно: надо, и ничего не поделаешь. Митинг, тут же и райкомовские деятели, и эти, конечно, фуражки с голубым околышем, только оставили свои фуражки дома. В общем, по одной только Москве чуть не двести тысяч подали заявление. Может, и больше... Прямо с митинга – на пункт формирования районной дивизии нашего Куйбышевского района. Три часа на сборы; еле-еле успел прибежать к вам на вокзал попрощаться. Кавардак был невероятный. Немец рвётся к Москве, может, уже совсем близко, никто толком не знает, сводки – сплошное враньё, все только догадываются, да что там догадываются – знают, а заикнуться никто не смеет: паникёр – и под трибунал. Засиделся я, пора идти”, – сказал отец.