Шрифт:
Классная дама несколько раз улыбнулась им издали.
— Какая славная женщина! — сказал Феликс, увлекая девушку в круг танцующих.
— Да, очень хорошая, — благодарно глянула ему в глаза Розалия, — а между тем… многие ее считают сухой и педантичной.
— Значит, те, многие, иного отношения к себе не заслуживают, — подытожил Феликс.
— Да? Я тоже так думаю.
Польки, вальсы, мазурки. Долгие, упоительные взгляды. Пресекающиеся от внутреннего трепета голоса. С ума сводящие прикосновения рук. Короткая летняя ночь, доцветающая в глубоких, настежь раскрытых окнах. Варшава. Юность. Ощущение беспричинного счастья и никому не понятной тревоги.
Программа польских социалистов, в конспиративных целях названная Брюссельской, была направлена для обсуждения в революционные кружки. По мысли Варыньского, она должна была объединить их в единую революционную партию.
Состоялось обсуждение и в кружке Савицкого. Феликс пришел на собрание с молодым рабочим Яном Пашке — молчаливым человеком. Много было совсем незнакомых, но никто ни с кем не знакомился, никто никого не представлял, говорили без всякого порядка, как на любой студенческой пирушке. Но на этот раз на столе были только чай и печенье.
В центре — Казимеж Пухевич. Высокий, сутуловатый, он терпеливо разъяснял пункты программы тем, кто успел с ней ознакомиться.
— Я хочу зачитать вам тезис, весьма знаменательный для развития социалистической мысли в Польше. Вот, послушайте: «Триумф принципов социализма является необходимым условием лучшего будущего польского народа, участие в борьбе с существующим общественным строем является обязанностью каждого поляка, которая ставит судьбу многомиллионного польского народа выше интересов шляхетско-капиталистической части народа».
— Как это понимать? — воскликнул Пацановский, скорее для того, чтобы обратить па себя внимание. Феликс хорошо знал Стаса, с которым вместе учился с пятого класса гимназии.
— А понимать это надо так, — медленно проговорил Казимеж, снимая пенсне и протирая его клетчатым платком, — что у нас нет и не может быть иной цели, как борьба за социалистическое общество.
— Значит, — неожиданно для себя поднялся Феликс, — будущее нашего народа может быть связано только с социализмом. И если мы живем для будущего нашего народа, то мы всеми силами должны стремиться утвердить в стране социалистический строй! А поскольку шляхетско-капиталистическая часть общества добровольно не сдаст свои позиции, неизбежно встает вопрос о грядущей революции. Это должен учитывать комитет…
— Если таковой, конечно, имеется, — вставил Станислав Пацановский. Братья Домбровские и Гандельсман рассмеялись. Но Феликс не обиделся. Он оглянулся на Людвика Савицкого, сидевшего за столом рядом с Пухевичем, и добавил: — Если комитета нет — комитет должен быть создан.
Поднялся стройный, элегантный Центнарович.
— А скажите, пан кандидат, — обратился он к Пухевичу, — чем объяснить, что в программе отсутствует тезис о необходимости захвата власти рабочим классом, нет ни слова о роли государства, о его функции после революции… Ничего не говорится о замене буржуазной административной машины народной властью… А ведь, как известно, эти идеи высказывались еще Марксом и Энгельсом в «Манифесте Коммунистической партии».
— Это все так, — весьма уважительно проговорил Пухевич. — Но сейчас главное — пропаганда социалистических идей, экономическое освобождение трудящихся. И вообще — многие пункты Брюссельской программы я считаю ошибочными.
— Например?
— Можно и примеры привести. Во-первых, я считаю принципиальной ошибкой, что в этой программе нет ни малейших намеков на сочетание борьбы за социальное освобождение с национально-освободительной борьбой.
— Пан кандидат абсолютно прав, — сказал, ни на кого не глядя, Савицкий, — как ни крути, а национальный вопрос не обойдешь, он был и останется самым актуальным политическим вопросом.
— Да, да, и я целиком с этим согласен, — воскликнул Пацановский, — пока Польша не освободится от гнете самодержавия, мы не имеем права игнорировать национальный вопрос.
— Иначе нас не поймет народ, — тихо, но веско резюмировал Савицкий.
— И потом, учтите, — вставил Пухевич, — Брюссельская программа даже не упоминает о самостоятельности революционных движений Литвы, Украины, Белоруссии…
— Но это же само собой разумеется, — кипятился Феликс. — Когда совершится революция, все вопросы разрешатся сами собой, все беды и несправедливости будут ликвидированы, а социальная революция одновременно ликвидирует как социальный, так и национальный гнет.
И тут вмешался в спор молчавший до сих пор молодой рабочий:
— Погодите, — громко сказал он, — а почему все надежды возлагаются на революцию? Почему нельзя еще до революции добиваться самых обыкновенных политических свобод? Свободы слова, собраний, рабочих профсоюзов?
— Да потому, что русское правительство никогда не пойдет даже на это.
— Самодержавие изживает самое себя, — сказал Пухевич, — и наша задача сейчас — вести пропаганду, Конить силы, добиваться социальных преобразований.