Шрифт:
Он только почувствовал у себя на подбородке ее мокрые волосы и провел по ним ладонью…
Она не отпрянула, не пошевелилась. Замерла. И он, почти не соображая, что делает, осторожно прикоснулся ладонью к ее щеке.
— Какой вы нежный! — прошептала она тихо, чуть повернула голову, и он на своей ладони ощутил ее губы. — Поцелуйте меня, — прошептала она ему в ладонь так тихо, что он едва расслышал…
Здесь, на качелях, они просидели до глубокой ночи. Шел мелкий, въедливый дождь, но у них под крышей было сухо.
Постепенно смолкли все звуки: сначала музыка, потом голоса людей, потом начал стихать шум машин на проспекте.
И был такой миг, когда она очнулась, отпрянула и спросила, почти выкрикнула с вызовом:
— Я хорошо целуюсь, правда?
Он не стал ей отвечать, а привлек к себе и опять, как в первый миг, осторожно, ощущая дрожь в пальцах, провел по ее мокрой от волос щеке.
— Вы правда нежный, — услышал он шепот, и этот доверчивый шепот вдруг отдался в его сердце болью. «Как все глупо, не нужно… Зачем мне это? Вот тебе и гид…» — подумал он, впервые за весь вечер вспомнив о жене и детях.
А потом она плакала — необъяснимо, беззвучно, давясь слезами, и он ее успокаивал, говорил какую-то чепуху. Она притихла, словно согрелась у него на груди, и вдруг сказала:
— Спеть вам песенку? Старую шотландскую песенку о Томи, который любит качели.
И запела, не дожидаясь его ответа:
Ты любишь качели, Томи? Вверх-вниз, вверх-вниз… Как хорошо ты смеешься, Томи, Еще разок улыбнись!— Хм — сказал он, понявший, что эту «старую шотландскую» песенку она придумала сама, и обрадовался, что догадался сам — без ее объяснений. — А дальше?
— А дальше песенка грустная, — сказала она. — Но все равно конец у нее хороший.
И вновь запела:
Но почему ты плачешь, Томи? Вверх-вниз, вверх-вниз… Разве от счастья плачут, Томи? Лучше смеющейся мне приснись!— Хорошая песенка, правда?
— Угу. Значит, вы от счастья плакали?
— угу. А вы этого не поняли?
Они опоздали и на троллейбус и на метро. Оказалось что один и тот же вопрос: «Зачем мне это?…» И еще предчувствие, что добром эта поездка не кончится.
— Пойдемте, — сказала Томи и дотронулась до его руки.
Она жила в старом трехэтажном доме напротив какого-то завода. В квартире было много хозяев, он догадался об этом по разноцветным почтовым ящикам, набитым на дверь, и в нерешительности остановился на площадке:
— Ну вот и ваш дом…
— Не будете же вы стоять здесь всю ночь, — улыбнулась Томи. И добавила, едва усмехнувшись: — Я одна живу. Отец, когда мне исполнилось восемнадцать, переехал на другую квартиру.
Она запнулась на слове «переехал», и он догадался, что отец ее не переехал, а женился.
У нее была высокая и длинная комната с циркульным окном. Шкаф у двери, за ним тахта, стол с коробками пластилина, карандаши в стаканах…
— Это мамина комната, — сказала Томи тихо. — Она здесь жила почти всю блокаду. Не захотела эвакуироваться…
И — через небольшую паузу: — Я сейчас приготовлю чай.
— Нет, нет, — запротестовал Лавров. — Уже поздно — какой чай?
— Да? — удивилась она. — Ну тогда…
Она открыла шкаф, вытащила белье, подушку, быстро постелила на тахте и сказала, глядя в пол, точь-в-точь как в вестибюле гостиницы:
— Ложитесь.
И она выскочила из комнаты.
«Черт побери, — выругал он себя. — И номер есть, а вот… Однако что теперь делать?» И вслух сам себе ответил: — Спать.
Потушил свет, разделся и лег. Минут через пять дверь осторожно открылась: «Можно? Вы легли?» — но он промолчал, он увидел, что в дверном проеме торчит угол раскладушки.
Раскладушку можно было поставить только рядом с тахтой. Она постелила, разделась за дверцей шкафа и в ночной, до пят, сорочке — все это он видел сквозь смеженные веки — юркнула под одеяло.
— Спокойной ночи, — прошептала она.
И тут он понял, что круглый идиот и в какую влип глупейшую историю.
Утром он проснулся. И сразу все вспомнил, и ощутил под сердцем ноющую боль. «Этого еще не хватало, — разозлился он на себя. — Не надо было быть слюнтяем… А может, она не спала всю ночь?» Повернулся на бок, чтобы увидеть раскладушку, а увидел широко открытые, темные и тревожные глаза.