– Что же тут произошло?

Она была такая некрасивая, что некоторые мужчины невольно вздрагивали, вглядываясь в ее лицо. Толстый, весь в бугорках нос, маленькие, почти без ресниц глаза, пористая кожа, да к тому же странное фиолетовое пятно на левой щеке. Еще в школе из-за фамилии Морковина ее для краткости прозвали Репой, и это прозвище переползало за ней из класса в класс, а потом каким-то чудом в институт, хотя никто из одноклассников с ней вместе не учился дальше. После института она работала в поликлинике, училась в ординатуре, даже пробовала писать диссертацию, но бросила - не хватило душевных сил, мучило одиночество. Она Давно уже примирилась со своей внешностью, с тем, что ей никогда не найти ни мужа, ни хотя бы временного спутника жизни, в силу ее тяжелого характера подруг она тоже не имела, и к тридцати пяти годам ее все шцё~ начали посещать мысли о том, что не худо было бы однажды прекратить самой это невыносимо тягостное, бессмысленное существование.

С этой же жуткой мыслью о самоубийстве она сидела однажды в скверике у театра, когда вдруг почувствовала, что на нее кто-то смотрит с соседней скамейки. Подняв глаза, увидела красивого пожилого мужчину, почти совсем седого, в коричневом замшевом пиджаке, который внимательно и даже серьезно смотрел на нее. Она досадливо поморщилась: “Верно думает: “Ну и морда!” И тут же услышала голос:

– Разрешите присесть рядом с вами?

Подняв голову, она увидела, что он уже стоит рядом, высокий, худощавый, и смотрит так приветливо, что у нее захолонуло сердце.

– Я осмелился подойти, потому что увидел ваше необычайно озабоченное лицо. Наверное, такие тревожные мысли посетили вас, что вы оказались как будто в тени туч, хотя вокруг солнце. Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?

– Чем же вы мне можете помочь?
– вздохнула она.

– Чем угодно. Давайте вместе бороться с вашим настроением. Сейчас пойдем, например, в ресторан, потанцуем, а потом будем песни петь, на весь зал, когда вокруг все напьются.

Она посмотрела на него: не издевается ли? Но у него было внимательное, и участливое лицо, и говорил он серьезно, хоть и улыбался. В ресторане она не была с выпускного институтского вечера, не одной же туда идти, да и не было особого желания.

По дороге он бережно держал ее под руку, и ей казалось, с миром что-то случилось - изменился свет солнца и цвет домов, от волнения было трудно дышать, и она почти ничего не говорила.

“А, хоть десять минут так прожить, а потом пропади все пропадом”.

Она тем не менее замечала, что почти все встречные женщины смотрят внимательно на ее спутника, а некоторые даже оглядываются вслед - то же самое продолжалось и в ресторане, где они танцевали, а потом он ив самом деле начал петь, довольно громко, когда уже ушел оркестр и погасили большой свет, изображая вдребезги пьяного человека, и она от души хохотала. Потом он проводил ее домой, сам напросился на чашку чая, сам попросил оставить его ночевать, и она, конечно, согласилась.

Проснувшись в пять утра, она долго смотрела на него, и ей было страшно от внезапности свалившегося на нее неожиданного жуткого счастья.

Он спал спокойно, как спят дети, и его дыхание было почти не слышно.

Часы пробили уже девять, но она по-прежнему лежала, боясь пошевелиться, понимая, что он проснется, встанет и уйдет навсегда.

Но, проснувшись, он не пожелал никуда уходить, а, наоборот, попросил разрешения пожить у нее некоторое время.

– Вы с женой поссорились?

Он засмущался:

– Да нет, у меня, собственно, нет жены, есть, правда, семья, но там и не очень я нужен… да и мне здесь так хорошо, я обещаю не быть вам в тягость.

Она больше ни о чем не спрашивала, с радостью согласившись. И с этого мгновения время для нее остановилось. Она была совершенно счастлива, когда он был с ней, и дрожала от страха, когда он уходил по своим делам, ей казалось, что все уже кончилось и, может быть, никогда не было, настолько это все оказалось неожиданным и даже нереальным.

Она не спрашивала его ни о том, где он живет, ни о работе, ни о семье, ей совсем не хотелось ничего знать об этом и временами даже казалось, поскольку он сам ничего не рассказывал, что у него вообще нет ни работы, ни семьи, ни дома, что он вообще не существует сам по себе, а возникает только в ее присутствии только для нее.

Она взяла отпуск: впервые за несколько лет, и они ходили в рестораны, театры, на выставки, встречались с его друзьями, и она видела, с каким вниманием почти всегда относятся люди к ее другу, как будто он излучал теплоту и доброжелательность, видела, как все замолкали, когда он начинал говорить, словно какая-то искра пробегала меж людьми и заставляла их встрепенуться, хотя он ничего особенного обычно не говорил. Правда, иногда он все-таки говорил, и весьма странные вещи. Так, однажды, смотря какой-то фильм по телевизору, он сказал, лениво потягиваясь:

– Послушать их, так Достоевский был мрачным и нелюдимым человеком, а меж тем он часто смеялся и всегда устраивал какие-нибудь розыгрыши. Однажды ночью мы с ним возвращались с вечеринки, так он до смерти напугал городового, изображая пьяного генерала.

– Сколько же тебе лет,- ласково спросила она,- если ты с Достоевским встречался?

Он осекся на миг, а потом, справившись с минутным замешательством, сказал, что годы тут ни при чем, а Достоевский жил не так уж давно, если вдуматься. Потом, спустя неделю, он с увлечением рассказывал ей о зимней кампании 1815 года, о Париже, в котором он тогда впервые побывал и чуть не женился на какой-то француженке, а один раз, когда она спросила его о происхождении шрама на груди, он сказал, что это, кажется, след от удара шведской шпаги, он получил его при штурме Ревеля. Она спокойно относилась к подобным словам, считая это милым чудачеством с его стороны, желанием развлечь ее. Так прошел почти месяц, и ей уже начало казаться, что вся ее прошлая жизнь сжалась, свернулась, как засохший осенний лист, и только напоминает о себе иногда легким, уже не страшным шуршанием.