Песню хочется перепеть заново. Добавить чувства, расставить акценты, внести хоть немножко души. Пожалуй, так и нужно будет сделать. Ради песни, а не ради младшего Орсини.

Написал ведь — сам написал, это видно по избыточной иногда сложности, по неровностям… так как же получилось, что он спеть не может?

— Вот так и у меня, — почти беззвучно говорит возлюбленный супруг. — Только еще хуже. Его сумели все-таки научить сочинять, а у меня еще и слова с музыкой не встречаются.

Шарлотта кивает. В этот раз цветов много — и песня понравилась, и мальчик хорош, и он тут самый младший. Карлотта светится — это не просто песня в ее честь, это песня. Ее будут петь и потом. Долго. И предысторию рассказывать.

Жан. Шарлотта глядит не столько на него, сколько на его батюшку. У коннетабля улыбка до ушей — ну, это вполне обычно, но вот руки он держит около висков. Кажется, готовится заткнуть уши…

…и правильно делает.

Потому что разобрать, что там Жан поет, можно только так, с плотно зажатыми ушами. Наверное, у этого есть слова, размер, рифма. Мелодия, наверное, тоже есть. Лютни, впрочем, не слышно — а судя по тому, как лапа Жана дергает струны, это и к лучшему. Лютня инструмент нежный, с ней нужно обращаться ласково, мягко, иначе вместо мелодии выйдет бессмысленное глухое бряканье.

Возлюбленный супруг, кажется, очень жалеет, что не убил коннетаблева сына, когда были и возможность, и основания. Выражение лица у Чезаре каменное, а цвет постепенно переходит к отменному белейшему, без единой прожилки, мрамору. Потому что громко. Очень, очень громко.

Самое смешное, что с пятидесяти шагов, наверное, было бы здорово. Голос у Жана есть, низкий и приятный, слух, как выяснилось, тоже… и очень большой запас воздуха в груди. Соразмерно ширине и выпуклости этой самой груди. Так что каждый звук он тянет долго и широко… и нестерпимо громко.

А потом вдруг понижает, на выдохе, ниже, ниже…

Это был очень хороший графин.

Хороший, дорогой, венецианский, стеклянный… с прожилками золота, но совсем не аляповатый. Чей-то подарок. Супруг, наверное, помнит — чей. А теперь вместо него — много острых и красивых осколков. Хорошо, что сосуд просто треснул и развалился, а не взорвался, говорят, такое тоже бывает. Бедное стекло… его можно понять.

Зрители испуганно молчат, не веря своему счастью: песня кончилась. Потом… потом разражаются аплодисментами, которые после выступления Жана кажутся очень жалкими и тихими. Оценили не песню и музицирование, а трюк с графином. И впрямь же, начинает медленно соображать Шарлотта — до сих пор она думала, что это сказки. Оказывается, такое и впрямь можно проделать. Разбить стеклянный предмет голосом. Подвиг во славу прекрасной дамы вышел достойный. Об этом говорить будут долго, очень долго — и вымыслом не назовешь, целая зала свидетелей.

— Образец непрямого подхода, достойный Велизария, — говорит супруг.

— И деяние высокого благочестия, — отзывается Шарлотта.

— Да, вряд ли кто-либо из присутствующих впредь усомнится в том, что стены Иерихона рассыпались от трубного гласа. Честно говоря, на месте стен я бы просто сбежал.

Шарлотта представляет себе бегущую стену. Стена, разумеется, круглая, поэтому вместе с ней приходится бежать всему городу. Волочиться по земле, в беспорядке прижавшись к задней части крепостной стены. Зрелище изумительное. Шарлотта старательно проглатывает привидевшуюся картинку и свой восторг по этому поводу: на помост уже выходит Джанпаоло Бальони — кланяется молча, гладит свою лютню по крутому боку… и мелодия срывается и летит.

«Пойдем со мной и заживем, любясь, как голубь с голубком, среди лугов, среди дубрав, среди цветов и горных трав…» Не стоит петь такое чужой невесте. Да так весело, да под такую музыку — мелодии Шарлотта не знает, но если это и пастораль, то не горный луг, а сельская ярмарка…

Но позвольте… про птиц, поющих мадригалы водопадам, она уже где-то слышала. И про постель из розовых лепестков, и про одежду, вышитую листами мирта. Не в том порядке, не с этой мелодией и, кажется, на другом языке, но… нет, память ее не подводит, потому что и в пестрой толпе слушателей кое-кто морщится и поднимают брови. Что ж это был за язык — точно не наречие полуострова, потому что супруг тоже в недоумении. А! Вот человек, который не задумался, не пытается вспомнить, а, кажется, с трудом сдерживает смех. Нет, не сдерживает. Просто смеется очень тихо. Секретарь альбийского посольства… конечно же! Нет, это просто неприлично — такие шутки в присутствии дамы из Каледонии.

Шарлотта наклоняет голову и очень пристально смотрит на сэра Николаса. Тот едва заметно кивает. Он вступает первым, на аурелианском, и вот этот-то вариант песенки, еще пару лет назад завезенной в Арморику из Лондинума, они знают оба. Перевод плох, но чтобы понять, насколько он плох и слаб в сравнении с оригиналом, нужно знать альбийский. А зрители могут насладиться тем, как двое из присутствующих подпевают участнику турнира. Разница между тем, что поет Джанпаоло, и тем, что выводят Шарлотта с господином Трогмортоном, конечно, есть. Но не так уж и велика.

Благодарение Джанпаоло — у него хватает выдержки не перестать петь, не перестать играть.

А на последнем куплете он присоединяется к послу с герцогиней, и теперь три голоса звучат слитно, поют одно и то же. Ведет сэр Николас. Голос небогатый, но очень приятный, и слух хороший. Нахал Бальони берет вторую партию, оттеняя и развивая то, что поет альбийский посол. Шарлотта просто подпевает, четко выговаривая слова: