— Уж своротили — так своротили, — усмехается Уайтни. — И Каледонию взяли. Без боя. — Саркастичный наш, думает Кит, за столько времени не понял, что на допросе не нужно вступать в диспуты, да и чувства лучше придержать.

— Я им говорил, — дергает плечом Таддер. — С прошлого ноября.

— И что вам отвечали? — продолжает Трогмортон.

— Что капля камень точит. И что внутренняя свара в Аурелии нам тоже сгодится.

Кит выводит последние слова, поворачивается вместе со стулом, смотрит на Таддера. Его, кажется, не устраивала только собственная бесполезность. Больше ничего. Не получается — доложил, велели продолжать — продолжил. Вот даже уже не намекнули, прямо объяснили, что именно сгодится. И куда едет эта телега. Все равно продолжил. Зачем думать-то? Как каторжник на галере: могу грести… могу не грести.

— Сохранились ли у вас какие-либо свидетельства, которыми вы можете подтвердить, что действовали по распоряжению?

— Да… и нет. У меня сохранилось около пятнадцати письменных приказов, но только в одном, в первом, о существе дела говорится прямо. Еще в трех можно понять, о чем речь, если знать. От всех остальных можно отпереться.

Молодой человек улыбается — этак многообещающе. Ну вот, думает Кит, так хорошо держался, считал нас за последних выродков и извращенцев — а разозлился, выслушав показания, и теперь с явным удовольствием думает о том, что отпереться Бэкону будет трудно: спрашивать станут умеючи, а умеючи — это долго. Только радоваться этому — не стоит. И с этим нужно что-то делать. У трепетного Уайтни было три пути — начать биться головой во все стены и просить выпустить его, вылететь домой и никогда больше в государственные дела не соваться по собственной воле; отделить мух от пудинга и начать заниматься делом — и испортиться вконец. Его обидели недавно, по-настоящему, всерьез обидели. Ему плохо до сих пор. Выглядит уже не так паршиво, как месяц назад — но видно же. И вот в таком состоянии, когда словно толченым стеклом накормили, и все никак не сдохнешь, некоторые начинают радоваться чужому несчастью. Мне плохо — пусть и вам всем будет не лучше. Хоть кому-то. Если от меня зависит…

— Ну что ж, — говорит Трогмортон, — это уже не слово против слова. Это уже совсем неплохо.

Другой на месте Таддера мог бы бумаги и придумать. Использовать эту ложь как шанс выбраться из подвала, а там… но этот уже все понял. И, кажется, жаждет мести. Причем, думает не о них с сэром Николасом — а о тех, кто поманил его карьерой и морочил его, утверждая, что он выполняет настоящие, официальные распоряжения.

Мститель… свою голову нужно иметь. Были бы они настоящие и официальные, но такие же глупые и вредные — так выполнял бы, и сейчас стоял бы до упора. Приказали — надо делать. И что он в армию служить не пошел?..

— Я передам все, что у меня есть, — обещает Таддер. — С пояснениями.

— Спасибо, — спокойно кивает Трогмортон. Вот он, как раз, в армии служил. Хотя ему такого приказа никто бы и не отдал. Ни официально, ни неофициально.

— Скажите-ка, господин Таддер, вам не приходило в голову задуматься о том, чем вы занимаетесь? — как бы по делу интересуется Кит.

— Я был уверен, что…

— Спасибо. — И вправду же был. — А вы предполагали возможность подобной неудачи?

— Нет, но… — Но письма все-таки хранил. На всякий случай.

— Скажите-ка, а вы были бы откровенны, не начни мы так, как начали?

— Нет… — сидя по уши в той же колее «правдивый ответ на любой вопрос», отвечает Таддер, и только потом осекается, что-то негромко шипит. Наверное, очередное «сволочь». Ну да, сволочь… а ответ предназначен для господина Уайтни. Для развенчания иллюзий.

Только нужно будет потом объяснить мальчику, что высоко начинать имеет смысл лишь когда есть настоящий шанс на этом и закончить. Это как мятеж. Сначала раздавить — сразу, окончательно — потом разобраться и удовлетворить все разумные требования. Тогда все успокоится и, скорее всего, на власти даже не будут держать зла.

Сэр Николас поворачивается, смотри на… наверное, партнера. Так надежнее. Он бы Таддера убил. Спросил, где бумаги, получил ответ и убил.

Нельзя, это лишнее. Наш капитан во всей своей красе должен отправиться в столицу. Свидетелем, разумеется, а свидетель из него выйдет хороший, злой и даже немного мстительный. Зато молчать больше не будет. Потому что то, что вскрылось, требует живого свидетеля. Практически вопиет об этом к небесам. И убивать этого свидетеля — непозволительная роскошь.

И затевать расследование на все адмиралтейство — непозволительная роскошь. Особенно во время войны. Нет уж. Пусть облизываются все стороны. И господин госсекретарь, и те, кто хотел бы замести под ковер все. У нас есть документы, есть конкретные имена и есть человек. Это Хан-Небо мог выбивать города и народы за сугубое непокорство. А мы так без страны останемся. Хотя… с каким бы удовольствием я напустил его на сэра Энтони Бэкона. И не в пьесе, а наяву.

— Ну что ж, господин коронный свидетель, — говорит сэр Кристофер Маллин… — будем считать, что мы договорились.

— А что мне прикажете, — Таддер кривит губы, облегчения ни по лицу, ни по позе не прочтешь. — свидетельствовать вот об этом?

Рукой ему шевелить больно, но для него дело явно стоит того.

— Правду, — поднимает брови Трогмортон. — Правду. В этом случае ваши слова не разойдутся с показаниями второго свидетеля.

Второй свидетель смотрит на всех, как на нечто доселе невиданное. Что он себе вообразил? Что его будут заставлять врать, скрывать отдельные эпизоды допроса и так далее? Мыслить стратегически молодой человек пока еще не умеет. Впрочем, и специально для него добытое признание Таддера тоже произвело на Дика, выражаясь языком протокола, который еще нужно перечитать, значительное воздействие…