Когда полотно «Валькирия над сраженным Зигфридом» близилось к завершению, Константин назначил товарищам день торжественного открытия картины. Прочно став на позиции реализма, он пришел к убеждению, что, утверждая в творчестве сильное и героическое начало, надо стремиться к возвышению и собственного духа. Поэтому каждое открытие картины старался теперь превратить в торжество, которое могло бы послужить искрой для костра будущих творений его товарищей.

Приходили в такие дни, как правило, самые близкие друзья: Шорников, Пронин, Кузнецов, иногда Юрий Михалкин, Лорэнс Блинов, позднее Николай Травин. Шорникову поручалось при открытии картин выступать со своими стихами.

На этот раз Олег работал по просьбе Константина над темой «Викинги».

В назначенный час все собрались у Васильева. Он пригласил их в чисто убранный зал, где в центре, на подрамнике, стояла картина, закрытая холстом. Первым, как и было предусмотрено программой, выступил Олег со своей интересной поэмой, созданной по скандинавским источникам.

Могучий молот — Мьелльнир громоносный

Похитил Тримр, укрыв его умело,

На восемь поприщ лето отдаляя;

Зима над миром Асов воцарилась.

Под пологом Мороза-великана

Клубится Дом Ветров, ярятся тучи

И серые над фьордом проплывают,

Где снежной мглой туманит ветер льды…

Когда он закончил читать, Константин, в сомнении подойдя к холсту, сказал:

— Да, поэма, пожалуй, лучше моей работы. Не знаю, открывать ли…

Зря, конечно, он колебался. Наверное, хотел сделать комплимент другу, воодушевить его… Картина произвела на юношей сильное впечатление. Потом слушали музыку: Васильев сам выбирал и ставил какую-нибудь соответствующую общему настрою пластинку. Обсуждали услышанное, переходили к другим темам, ко всему важному, по их мнению. По домам расходились в приподнятом настроении далеко за полночь.

Но не только на открытии картин, а и на своих днях рождения Константин, словно опытный штурман, никогда не позволял своему экипажу плыть по произволу волн. Задача в конце концов ставилась такая: непременно должен быть духовный рост.

В один из Костиных дней рождений Шорников прочитал стихотворение:

Ты грянь, художник, оземь головою

И, распростертый, никни ухом в пыль.

Ты видишь: вьется, вьется с бородою

Над нивами старик — Чернобобыль.

В его глазах огонь недобрый пляшет,

В руках сверкает серп и острый меч;

Кто серп увидит — мирно землю пашет,

Кто меч узрит — тот бранных жаждет встреч…

Смотри, смотри, художник, в небе синем,

Где видится мне старца лик седой,

Что видишь ты? — и отвечал Васильев:

«Мне виден воин с красной бородой!

Его венец сияет в выси горней,

У ног, на лоне облачных громад,

Могучий меч с секирою узорной

К ристанию готовые лежат.

Его дыханья громоносный гений

Небесным гимном полнит грудь мою,

Чрез океан веков и поколений

Мне боги древних руку подают!»

Стихотворение отвечало тому духу, тем увлечениям, которые связывали друзей.

Старец с красной бородой символизировал язычника. В древних хрониках друзья находили описания славян и россов, которых, как правило, представляли рыжими. Об этом говорил, в частности, арабский путешественник Альмаджик, чья хроника попала в руки друзей.

Васильев и его товарищи увлеченно вели поиск архивных документов, собирали не только былины, но и народные предания, все глубже проникая в отечественную мифологию.

Особым увлечением друзей стало их пристрастие к русской народной песне. Они выписывали, тщательно собирали пластинки с записями народных хоров: Воронежского, Омского, Северного, имени Пятницкого. Слушая эту музыку, юноши не раз испытывали на себе какое-то очищающее воздействие печальных русских песен и очень дорожили этим приобщением к духовному началу своего народа.

Сам Константин очень любил наши народные песни. Ценил он и русских композиторов, в особенности Глинку, Чайковского. Но гораздо выше ставил все же русскую народную музыку. И себя художник начал сознавать частицей могучей народной силы. Понятия «русский», «русский дух» приобретали для Васильева особый смысл. Константин задумал найти и выразить эти понятия в своих полотнах.

Некоторым его друзьям казалось в ту пору удивительным, что, ставя перед собой подобную задачу, Васильев категорически был против написания исторических картин. Все их предложения отобразить ключевые моменты, острые сцены из русской истории он начисто отвергал. Для него это направление живописи было сродни документальному кино, и его художник считал для себя неприемлемым. Историческим прошлым он, несомненно, дорожил и основывал на нем свои творческие концепции, однако существенным и подлинным для него был не столько сам исторический факт, сколько поэтическое толкование этого факта, не историческая действительность, а историческое и поэтическое предание, мифология.