– Кто такие? – спросил я их по-русски. Девицы молчали.

– Шпрехен зи дойч? – последовал мой вопрос. Они упорно молчали.

– Парле ву франсе? – спросил я их. И они, как бы сорвавшись с места, предполагая, что я понимаю их язык, залепетали без всякой остановки.

А кроме Парле! Бонжур! и Пардон! – я ничего другого не знал.

– Пардон! – сказал я, повысив голос, давая понять, что разговор окончен. Они поняли и тут же умолкли.

– О чем они говорили? – спросил меня Стариков.

– Не знаю! Я французских слов знаю всего два, три. Они думают, что я всё понял. А я понял столько же, сколько и ты.

– 23 -

– Ладно сержант, с бабенками займемся после?

– Сейчас нужно немца по делу допросить!

– Нам нужны сведения о противнике. Штаб полка нам такие сведения не даёт. Мы по сути дела идём на немцев вслепую! Я хотел спросить немца, где находится их штаб, но на первой же фраз весь запас слов куда-то исчез. Я напрягал память, вспоминал отдельные слова и заученные фразы, но кроме глагола "хабэн" ничего вспомнить не мог. Не будешь же в каждом вопросе вставлять одно и тоже "хабэн". Хабен зи канонен? Хабен зи %%%%%%. Потом несколько успокоившись и собравшись с мыслями, я спросил его из какой он части, где находиться артиллерия и есть ли на данной участке фронта танки.

Мы идём к железной дороге и нам нужно знать, что делается там. – подумал я. В избу за короткое время набилось довольно много солдат. Всем хотелось взглянуть на живого немца и на двух иностранных девиц, которых поймали в избе. Слух по деревне обычно ползёт с невероятной скоростью. Я вначале растерялся и сделал упущение. Мне нужно было сразу поставить часового на крыльцо. Вскоре в избу явились Черняев и Сенин, растолкали солдат и, по праву встав в первый ряд, стали рассматривать захваченную компанию.

– Охрану сняли! Солдат распустили! Деревню бросили! Пришли на девок гулящих смотреть! – сказал я, оборачиваясь к командирам своих взводов.

– Ну вот что!

– Немедленно всем по своим местам! Кто мне будет нужен? Я вызову сам!

– В избе останется сержант Стариков с двумя солдатами!

– Сенин! Поставь у крыльца часового! И никого сюда не пускать!

– Шагом марш по своим местам! – приказал я. Дверь открылась наружу, белый облаком заволокло весь задний простенок избы. Немец и девицы от холода заёжились, мороз побежал по ногам. Солдаты стали нехотя выходить на улицу. На улице дул пронзительный холодный и колючий ветер. По такой погоде немецкие солдаты обычно сидят по домам. Часовые на постах больше часа не выдерживают. Если посмотреть на пленного, то он по сравнению с нашими русскими солдатами одет на летний манер. Жиденький воротничок у него поднят, пилотка натянута на уши, на шее верёвочкой висит [наверчено невероятного] какого-то грязного вида тряпица. Смотрю на него в профиль спины, мне кажется, что он вроде горбатый. Похлопав его по спине, убеждаюсь, у него и там куча тряпья, которой он прикрыл позвоночник.

– 24 – Мороз сейчас такой, что и в полушубке до костей пробивает. Велю Старикову снять с [него] немца ремень и завернуть полы шинели на затылок. Надо посмотреть, что у него на спине. На спине у него кусок рваного ватного одеяла, сшитого из цветных лоскутов, которые когда-то до войны были в ходу у деревенских жителей.

– Посмотри, – говорю я сержанту. Чем вшивые кавалеры прикрывают себе хребты!

– Ты ведь смотри! Чтоб тряпьё со спины не спадало, немец его вокруг себя верёвочкой обвязал.

– Изобретение века? – смеюсь я. Сержант опускает шинель.

– Хинаб! – говорю я немцу и показываю на лавку.

– Ну, а дальше что? – спрашиваю я немца,

– Вайтер? – переспрашивает он.

– Гитлер капут! Криг цу энде!

– Для тебя – то война кончилась! – сказал я вслух. А для нас она только начинается! На немце надеты кованые железом сапоги, шинель из тонкой и мягкой голубоватой шерсти. Стальной шлем был пристегнут к поясному ремню. Видно он ложился спать, снял его с головы и зацепил на ремень, чтобы не затерялся. Солдаты крутили немецкую винтовку. Щелкали пустым затвором.

– Чья лучше? Товарищ лейтенант!

– Немецкая тяжелей!

– Раз тяжелей, значит бьёт кучней и лучше!

– Попробыватъ надо! У немца взяли документы, забрали фотографии и поясной ремень. Как будто боялись, что он на ремне может повеситься. Мы думали, что пленных, как и наших, взятых под арест, нужно вести без поясного ремня. Всё это мы думали и нам казалось по первому разу. Потом мы с пленных не снимали ремни. После допроса, немца и девиц отправили под охраной в деревню Горохово. Там должно было быть наше начальство. Пусть допрашивают немца и позабавятся с девицами. По дороге в Горохово нашу охрану, девиц и немца встретили полковые разведчики. Отобрали у солдат всю компанию и велели солдатам идти назад в свою роту. Так пленный и девицы взятые нами, [стали фигурировать как (инициатива) добыча полковых разведчиков] перешли в руки разведчиков. Вместо того, чтобы от комбата получить одобрение и похвалу, за взятие деревни к уснувшего на печке немца, я получил от него недовольный выговор и втык. Он неожиданно появился в деревне Губино и заорал на меня:

– Почему остановился в деревне? Почему не выполняешь приказ? Я что, мальчик? Бегать за тобой!

– Допрашивал пленного! – спокойно ответил я.

– 25 -

– Какого ещё пленного? – заорал он.

– Нашего, которого мы взяли вместе с девицами.

– Тебе было приказано без остановки двигаться вперёд!

– А я что делаю?

– Почему не занял совхоз Морозово?

– Первый раз слышу! Мне приказано к исходу дня перерезать Московское шоссе и попытаться с ходу взять Губино. Вот я и здесь! А в Морозове по приказу мне положено быть завтра.