Такая позиция, в принципе, свойственна для людей, всего боящихся, или далеких от предмета. От любого предмета. Потому объясняющих наличие и устройство этого предмета внешними силами, силами неподвластными понимания простого смертного.

Впрочем, есть еще одно объяснение нашей болтовни, болтовни с его подачи.

Десять лет его священства! За эти годы сын крестной, кажется, вполне перешел грань бытового, почти языческого, внешне надоедливо-глуповатого верования, с постоянными разговорами о Боге и святых, об обрядах и вере, с церковью. Он понял глубоко и сильно, что общение с Богом не всегда, а чаще и вовсе, зависит от внешней, подчеркнутой набожности. Он освоил начала стилистики Серафима Саровского.

И он понял, что внешнее священство – это в значительной степени, и почти исключительно, – техническая работа, что-то вроде технического канала связи, но живого канала связи человека, мирянина с небом.

И прежде всего потому-то он пришел к выводу, что священство – «это профессия.» Прежде он так определенно не высказывался.

Видимо, после десяти лет священства, он добрался до качественного осознания сути и выражения формальных отношений с Богом, до технических деталей этих отношений.

Его пыл не поумерился, но аллюзий стало меньше. Увы! Даже слишком.

Поскольку священство – это все же дар и благодать, и лишь потом профессия.

Видимо, он дошел до понимания, что общение с Богом значительно менее персонифицировано, и по человечески менее радостно, и значительно более скудно, нежели он предполагал прежде.

И он стал более скрытным. Точнее, он таковым всегда и был. Его скрытность стала более явной. Он всегда был себе на уме.

Но путь, по которому он идет, – путь привлекательный. Его романтизм внутренний переместился в мир внешних поступков.

Он действительно создал из себя тип настоящего православного священника, плоть от плоти народа. Человек, который каждую следующую секунду, из набора предполагаемых ему поступков и решений, выбирает самые главные решения и поступки, оставляя в стороне многие насущные решения и дела.

То есть он стал – как все, как окружающая его жизнь. Он уже живет этой окружающей его жизнью, по ее правилам, дышит ее воздухом, плоть от плоти этой жизни, в которой слишком мало расчета и очень много доверия, и столь же много осуждения, и чудовищно много временности в настроениях и выражении настроений и устремлений.

В новом его доме в полу дырки. А! Сойдет! Видимо, что при строительстве этого дома его надули какие-то люди, которым он доверился. У дома очень плохая планировка, крайне не основательная. Неудобное и опасное крыльцо, с которого особенно зимой легко упасть.

И так в его жизни было всегда. Спустя некоторое время после переезда в деревню в 1990 году в качестве настоятеля деревенского храма, он завел огромную отару овец, построил для них огромную кошару. Овцы ходили по деревне и пугали жителей, жрали колхозные поля. Потом овец жрали волки. Потом овец резали, а к нему приезжали из Москвы разные люди, как правило, из его прежней светской жизни, которые за длинными столами, на свежем воздухе жрали это мясо и говорили о смысле жизни. И где эти овцы теперь.

Потом Саша решил воспитывать брошенных детей-сирот. Повоспитывал нескольких и отправил в приют. Потом хотел создать на базе своего прихода собственный детский приют, для чего вроде бы и построил такой несуразно огромный и неудобный для жизни дом.

Потом он решил выращивать шампиньоны. Потом вырыл пруд для разведения рыбы, который теперь выглядит беспощадной воронкой глупости рядом с храмом. Он даже баню построил наспех и неудобно. А в поставленном рядом туалете взрослому человеку невозможно повернуться.

Зачем все это было нужно? Нет ясности в целеуложении и целеустремлении. Он умен, но капризен.

Можно все эти свидетельства глупости объяснить устремлением к главному, за ради вечного.

Наверное, я его не понимаю. И никогда не пойму. Его благородство и смелость понятны. Его честность и сопереживание людям ясны.

Но не понятны и не ясны его всегдашняя маниловщина и временщичество, самомнение и часто пустозвонство.

Понятно, отчего он заговорил со мной по дороге о политике, о моей работе. Он решил, что это – хорошая возможность избежать больной темы.

Но именно болезненные темы меня сейчас и волнуют. Меня больше волнует отсутствие квартиры у меня, нежели происходящее в стране и во власти.

То есть, говоря со мной о пустяках, становясь умнее, выше случившегося, он совершенно не поинтересовался моей жизнью, моей душой, моими устремлениями. Ради своего ума – он презрел мой ум.

Почему и отчего я всегда полагал, что он – силен и умен? Умен – да. Но не в развитии. Силен? От времени – да.

Он так и остался советским интеллигентом, диссидентом, скептиком, относящимся с сомнением и иронией ко всему.