Брачные узы удваивают обязанности и ополовинивают права, обычно шутил барон, когда заходила речь о его жене. И цитировал Шопенгауэра: Время — союзник истины!

Эркюль потом сомневался в верности этого изречения, поскольку очень быстро понял, что наше общее «сейчас» довольно сильно отличается от времени, обозначаемого в будущем, как «тогда».

Ничто нельзя предсказать с уверенностью, даже человеку с такими дарованиями, как у нашего героя. Счастье исказило его представление о реальности, он не прислушивался к тревожным сигналам. Если бы он был начеку, катастрофы можно было бы избежать. Например, к управляющему фабрикой в отсутствие фон Бюлова несколько раз приходили какие-то загадочные господа. Но чем ближе Генриетта была к пропасти, тем охотнее отдавались они фантазиям. Дочери он потом писал, что они собирались уехать в Америку. Они уже нашли пароходство в Бремене, Генриетта откладывала деньги и начала даже сочинять прощальное письмо мужу. Они нашли друг друга, и все прошедшие в разлуке годы давали им право на будущее.

Поздней осенью они вернулись в Берлин. У Генриетты был такой большой живот, что акушерка боялась близнецов. Он не так часто виделся с нею в последнее время — семейные обязанности и попытки играть роль хорошей жены отнимали у нее почти все время. Он страдал от ревности, ему казалось, что он отвергнут всеми.

Когда ранним утром девятого ноября появилась на свет Шарлотта, он был один в своей комнате, но ему, с его способностями, не составляло никакого труда понимать, что происходит в доме. Он ощущал счастье и гордость барона, мерившего шагами коридор у дверей комнаты, где рожала Генриетта, он ощущал боль схваток как свою собственную, он даже шагнул в бессловесное еще подсознание крошечного существа — его собственной дочери. Мир удивителен, думал он, действительность превосходит все мечты…

В тот же декабрьский вечер, когда девочку скромно, без пышных церемоний окрестили в доме фон Бюлова, на постоялом дворе «Золотой петух» около церкви Триединства в Берлине, собрались трое. Таверна была на верхнем этаже, откуда открывался вид на стену погоста, и, если открыть окно, можно было увидеть могильный камень Эрнста Теодора Амадея Гофмана — менее чем в пятидесяти футах от стола, за который они только что присели.

Как раз в этот самый момент у камня в почтительном молчании стояли несколько молодых поклонников, тоже, как и люди за столом, родом из Австрии. Но им не было никакого дела до могилы знаменитого писателя. Двое были заняты тем, что чертили план какого-то здания. Третий рассеянно разглядывал анонс звериных боев, которые должны были состояться на постоялом дворе тем же вечером. Что же это будет? думал он. Дог против волчицы? Петушиные бои не на жизнь, а на смерть? Или, может быть, рыси дадут на растерзание обезьяну? Только он один среди присутствующих понимал, что происходит у могилы Гофмана. Это была запоздалая месса по великого фантасту, и понимал он это благодаря своему необычному дару.

Его имя было Иоганнес Лангганс, хотя чаще его называли «нищенствующий монах». [30] Он шел в таверну через кладбище, поскольку его разместили в небольшом католическом хосписе на противоположном конце погоста. Он шел мимо могил, склепов и больших мавзолеев, так что он не видел и не слышал, о чем, отгороженные памятниками, говорили его юные земляки у могилы Гофмана. Но он воспринимал их мысли как некое жужжание в одном из скрытом от нас измерений — нищенствующий монах мог точно так же, как и Эркюль Барфусс, читать мысли.

Прислушиваясь к этому жужжанию, он вдруг подумал о своей новой должности — советник секретной службы, учрежденной канцлером Меттернихом после Венского конгресса. Лангганс получил должность по рекомендации итальянского кардинала Аурелио Риверо, а также некоего инквизитора по имени Себастьян дель Моро, и, когда он подошел к столу в таверне у погоста церкви Триединства, именно эти мысли, навеянные почему-то восторгами австрийских мальчиков перед загадкой Гофмана, занимали его — его странная двойная лояльность Вене и Ватикану.

Двое других тоже были монахи, хотя по их внешности сказать это было нельзя. На них была обычная гражданская одежда, брюки до колен, плащи, шляпы с полями, а у одного даже была полевая сабля на перевязи.

Это были два брата, звали их Ганс и Эрик Малич. Во время оккупации Наполеоном рейнских земель в начале века они остались без родителей. Над ними сжалилась францисканская коллегия в Пфальце, и они постепенно оказались завербованными в инквизицию. Младший разложил на столе чертежи.

— Эти чертежи обошлись нам в четыре золотых марки, — сказал он. — Порядочных людей уже не осталось.

— И как вы их раздобыли? — спросил Лангганс.

— У управляющего были карточные долги. Мы нашли его в поместье фон Бюлова. Как вы знаете, он руководит там фабрикой…

Чертежи изображали какое-то строение, окруженное садом и высокой стеной, в которой были единственные ворота. Два флигеля полукольцом смыкались вокруг сада, где были отмечены фруктовые деревья. Двери и окна обозначены жирным угольным карандашом, как и комнаты в нижнем этаже левого флигеля.

— Где спит чудовище? — спросил Лангганс.

— В левом флигеле, фон Бюлов туда не заходит. Управляющий говорит, что госпожа делает все, чтобы они не встречались.

Лангганс посмотрел на младшего брата так, что тот опустил глаза.

— Нам вовсе не нужен был бы этот управляющий, — сказал он, — как и ваши чертежи, если бы вы не заходили туда и не задавали вопросов. Вы пробудили подозрения. Теперь они сделают все, чтобы обеспечить ему защиту. Мы проникнем туда, как обычные взломщики.

— Не уверен, что был иной путь, — сказал старший брат. — Говорят, что он может делаться невидимым. Горничная клянется, что она проходила мимо него сто раз и даже не замечала, что он тут.