Все в целом, как тупо отметил Эд, могло бы сойти за иллюстрацию к его недавнему рассказу Галке, — датчане привезли свою невесту, русские их встречают, разбойники целятся напасть… Если те — датчане, те — русские, а эти — разбойники…

Только вот удобное время для нападения разбойнички упустили. А упустили потому, вдруг понял он — и от ужаса даже слегка согрелся, — что отвлеклись на меня. Я орал в лесу, и они пошли меня искать. Почему пошли? Не пожалели же — да они наверняка даже не поняли, что я звал на помощь… Хотя я кричал «люди», а это слово, кажется, древнее… Подумали на кого-нибудь из своих, посланного на разведку? Глупость… Должно быть, они просто ждали невесту несколько позже…

Если там, в возке — невеста…

Мысли развертывались сами собой. «А как же тогда этот отряд, выехавший навстречу?» — «А может, он как раз и должен был застать разбойничков на месте преступления — может, как раз благодаря этому все дело и должно было вскрыться и попасть в летописи…»

Когда не заслонял обзор нависший над дорогой вывороченный пень, было видно, как внизу гарцуют, раскланиваясь, всадники. Один — безбородый, но усатый, в богатой даже на несведущий Эдов взгляд шапке и в плаще с волчьей шкурой на плечах — кажется, даже волчья голова болталась (Эд про себя тихо содрогнулся), — откинув фартук возка, заговорил с сидящим (сидящими?) внутри.

Минут через десять, судя по всему, взаимных комплиментов, встречающие окружили обоз вторым кольцом. Всадник в дорогой шапке рысил рядом с возком. Это было последнее, что Эд успел увидеть перед тем, как его оттащили назад.

Банда бежала вдоль обрыва. Эд, слегка согревшийся в плаще, спотыкаясь, бежал между двумя державшими его мужиками. В голове у него прыгало: монголо-татарское нашествие, Господи, что я наделал… «Если бы не этот парень, может, монголы бы с Руси ушли…» А чтобы «этот парень» стал князем и сделал свое черное дело, невесту его дяди должны были убить в дороге, что я наделал… А что я наделал? Откуда я знал? Кто меня спросил? Тяжелый ужас поднимался со дна души. Что теперь будет, Господи?.. Может, русской столицей окажется не Москва, а какая-нибудь Старая Ладога… да это вся история по-другому пойдет. Господи, да не может быть такого, не может, не может, нет…

На опушке леса, на утоптанном пятачке фыркали, переминаясь, привязанные кони. Лошаденки — сытые, судя по степени упитанности, но, Боже мой, — низкорослые, большеголовые, лохматые… Впрочем, те, каких он видел с обрыва, были, надо думать, не краше — просто издалека да сверху это не так бросалось в глаза. Да-а, подумал он. А тебе орловских рысаков подавай. До орловских рысаков, милый, еще пятьсот лет…

И вот эта случайная мысль пригвоздила его к месту. Все внутри тихо опустилось. Это вроде бы само собой разумелось с самого начала, но… Пятьсот лет до орловских рысаков, триста — до Ивана Грозного, семьсот — до Гагарина… Тысячелетие крещения Руси… сколько у них прошло с Владимира Красное Солнышко? Лет двести… семьсот лет между моим временем и их… Они думают, что Земля плоская, а солнце, звезды и луна приделаны к небу, думал он, вглядываясь — должно быть, с плохо скрытым ужасом — в бородатые лица. Они никогда ничего не видели, кроме своего паршивого медвежьего угла, да для них поездка в ближайший город — редкое событие… Они думают, что за морями живут люди с песьими головами, что алмаз можно расколоть, помазав кровью козла и что сушеное сердце филина, носимое в мешочке на шее, придаст мудрости носителю… Канары, Багамы, степи Крыма, — здесь из Европы в Азию можно добираться полжизни. Свежеоткрытая викингами Америка, где бродят дикие индейцы…

…Когда они потащили с конских спин какие-то тюки и принялись вытряхивать их на снег — посыпалась одежда явно лучше их собственной — он усомнился в своей догадке. Ведь с тем же успехом компания могла оказаться и обыкновенными разбойниками, которые, скажем, кого-то уже обчистили и собрались делить награбленное. Однако они ничего не делили, а торопливо переодевались — меняли штаны и рубахи, переобувались в сапоги, натягивали кольчуги, набрасывали плащи… Оборванные бандюги на глазах преображались во вполне приличный воинский отряд.

А он торчал под березой в обществе двоих в цивильном, сменивших двоих в разбойничьем, и на душе у него было тошно. Думал он о том, что с ним собираются делать — это было даже как-то абстрактно интересно, точно происходило не с ним, а смотрел он, скажем, фильм — и опять, как полчаса назад, когда ждал холодной смерти в лесу, каким-то краем сознания он почти хотел, чтобы эти псевдодревнерусичи прирезали наконец этого недоноска, горе времяпроходца. Инстинктивное желание конца плохого фильма, каковые концы принято приближать нажатием самой большой и заметной (как правило) кнопки на телевизоре…

Телевизор. Я больше никогда не увижу телевизора. Никогда. Даже самого примитивного, с крошечным экранчиком, накрытым полой лупой, в которую заливается вода… То, что было забытым прошлым, вдруг стало невообразимо далеким будущим — будущим, до которого я, оставшись здесь, не доживу, и дети мои бы не дожили — если бы у меня здесь родились дети, и внуки, и правнуки… За что? Зачем?

Кареты на рессорах, думал он с внезапной звериной тоской. Паровозы, первые неуклюжие машины — «моторы», аэропланы… О светлые дали прогресса!

Тип с завязанной мордой, взявшись за узел на затылке — явно собираясь снимать тряпку — медлил, глядя на Эда. Он, похоже, был здесь главарем — и, видимо, его не тянуло так вот запросто демонстрировать кому попало свою личность. Отворачиваясь, он ткнул в Эда пальцем и что-то сказал стоявшему рядом желтобородому. Кивнув, тот потянул из-под плаща моток веревки.

Эд сопротивлялся — когда понял, в чем дело, стал сопротивляться изо всех сил, но его все-таки скрутили, связали руки за спиной, замотали в плащ и поверх плаща еще раз обвязали веревками, и взгромоздили поперек коня. Некоторое время дергали за ноги — за обе попеременно — и что-то обсуждали. Видимо, разглядывали кроссовки. Подняв голову, лошадь шеей вжимала Эда в луку седла.