Дон Фернандо объявляет результаты голосования: это не ослиное седло, а попона с породистого коня, но ему возражает один из слуг дона Луиса, а один из новоприбывших стражников сердито восклицает:

«— Это такое же точно седло, как я — родной сын моего отца, а кто говорит или же скажет другое, тот, верно, хватил лишнее.

— Вы лжете, как последний мерзавец, — объявил Дон Кихот.

Тут он поднял копьецо, которое никогда не выпускал из рук, и с такой силой вознамерился опустить его на голову стражника, что если б тот не увернулся, то рухнул бы неминуемо». Завязывается драка, которую вдруг прекращает Дон Кихот, заявив, что никто не знает, за что он бьется. После того как мир провозглашен, ревностный стражник Святого братства едва не арестовывает Дон Кихота как разбойника с большой дороги, освободившего каторжников. Дон Кихот высмеивает полученное стражником предписание: «<…> кто этот невежда, который подписал указ о задержании такого рыцаря, каков я? Кто он, не ведающий, что странствующие рыцари ничьей юрисдикции не подлежат, что их закон — меч, их юрисдикция — отвага, их уложения — собственная добрая воля? Кто этот олух, говорю я, который не подозревает, что ни одна дворянская грамота не дает столько льгот и преимуществ, сколько получает странствующий рыцарь в тот день, когда вступает в рыцарский орден и посвящает себя нелегкому делу рыцарства? Кто из странствующих рыцарей платит «алькавалу», "туфлю королевы", аренду, ввозную, дорожную или речную пошлину? Разве портной берет с него за пошивку платья? Разве владелец замка принимает его у себя не бесплатно? Кто из королей не сажает его за свой стол? Какая девица не питала к нему склонности и всецело не подчинялась воле его и хотению? И наконец, был ли, есть или будет такой странствующий рыцарь, у коего не хватило бы смелости собственными руками влепить четыреста палочных ударов четырем сотням стражников, которые станут ему поперек дороги?»

Священник убеждает стражников, что Дон Кихот поврежден в уме, платит цирюльнику за таз, и ссоры наконец прекращаются. Дон Кихот, не отказавшийся от своего намерения освободить Доротею от «великана», обрушивается на Санчо, который, увидев, что дон Фернандо тайком поцеловал Доротею, говорит Дон Кихоту, что она никакая не королева. Выступающий в роли миротворца дон Фернандо заявляет, что увиденное Санчо было дьявольским наваждением, чему Дон Кихот охотно верит. Королева Микомикона благосклонно соглашается принять предложенные ей услуги, однако в конце концов священник и цирюльник решают отвезти Дон Кихота домой, не затрудняя дона Фернандо и его невесту. Все постояльцы и хозяин, надев личины и переодевшись, «<…> приблизились к нему [Дон Кихоту] и, схватив его, крепко-накрепко связали ему руки и ноги, так что когда он в испуге проснулся, то не мог пошевелиться и только в недоумении и замешательстве смотрел на диковинные эти образины: и, сообразуясь с тем, что неутомимому и расстроенному его воображению рисовалось, он вообразил, что все это призраки из заколдованного замка и что он сам, вне всякого сомнения, заколдован, ибо не в состоянии ни двигаться, ни обороняться, — словом, все вышло так, как рассчитывал затеявший эту канитель священник». Дон Кихота сажают в клетку, и цирюльник загробным голосом изрекает предсказание о том, что заточение лишь ускорит воссоединение ламанчского льва с тобосской голубицей. «Дон Кихот цирюльниковым предсказанием утешился, ибо он живо и вполне постиг его смысл и вывел из него, что ему суждено сочетаться законным браком со своею возлюбленною Дульсинеей Тобосской и что плоды блаженного ее чрева, его сыновья, на веки вечные прославят Ламанчу».

Автору наконец удается избавиться от марионеток, которых он привел в движение в двадцать третьей главе. «Все обнялись и уговорились, что будут друг друга уведомлять о себе <…>». Никого не беспокоит судьба бедного Дон Кихота. Пока клетку с очарованным рыцарем везут по дороге, священник встречает каноника, и оба пускаются в пространные рассуждения о рыцарских романах как первопричине Дон-Кихотова умопомешательства, в ходе которых оба приходят к заключению, что эстетическое наслаждение несовместимо с небылицами и вздором. Это мнение, хотя и в более краткой форме, мы уже слышали от священника в главе с сожжением книг.

Каноник продолжает разглагольствовать о недостатках рыцарских романов, затем разговор переходит на глупые современные комедии. «<…> все или, во всяком случае, большинство современных комедий, основанных на вымысле, равно как и на событиях исторических, — гиль, и <…> в них нет ни складу, ни ладу, а между тем чернь смотрит их с удовольствием, одобряет их и признает за хорошие, хотя они отнюдь не заслуживают подобной оценки; авторы, которые их сочиняют, и актеры, которые их представляют, говорят, что иными они и не должны быть, ибо чернь любит-де их такими, каковы они есть, а те, в которых есть связь и в которых действие развивается, как того требует искусство, удовлетворяют, мол, двух-трех знатоков, всем же остальным их мастерство — не в коня корм <…>». Священник присоединяется к возмущению каноника, порицающего прегрешения против единства времени и действия в современных пьесах. «Я видел одну комедию, так там первое действие происходило в Европе, второе в Азии, третье в Африке, а будь в ней четыре действия, то четвертое уж верно происходило бы в Америке, и таким образом ни одна из четырех частей света не была бы забыта». Он за правду в литературе (как и Толстой). Священник критикует Лопе де Вега: «В доказательство [того, что пьесу никто не купит, если она не будет соответствовать определенным требованиям] можно сослаться на бесчисленное множество комедий одного нашего счастливейшего писателя, исполненных такого блеска и живости, столь изящным стихом написанных, содержащих в себе столь здравые рассуждения и столь глубокомысленные изречения, наконец самый слог которых до такой степени изыскан и высок, что слава о них идет по всему свету, и все же, из-за того, что автор желает угодить вкусам актеров, далеко не все, а только некоторые из них являют собою перл создания». Наконец он предлагает ввести тот вид цензуры, который ныне распространен в полицейских государствах и был впервые предложен Платоном.

Санчо пытается доказать Дон Кихоту, что он не околдован, так как ему приходится удовлетворять скромные повседневные потребности естества. Дон Кихот возражает, что способы колдовства, возможно, изменились.

«— Так вот, коли уж к слову пришлось [говорит Санчо], хочу я у вас спросить, извините за выражение, не было ли у вашей милости охоты или желания, после того как вас уже посадили в клетку и, как вам кажется, заколдовали, сходить, как говорится, за большой или же за малой нуждой?

— Я не понимаю, что значит ходить за нуждой, Санчо. Выражайся яснее, если желаешь, чтобы я дал тебе прямой ответ.

— Неужто ваша милость не понимает, что значит малая и большая нужда? Да ведь это грудному ребенку ясно. Одним словом, я хочу сказать, не хотелось ли вам сделать нечто такое, чего нельзя избежать?

— А, понимаю, Санчо! Много раз, и сейчас вот хочется. Пожалуй, выручи меня из беды, а то у меня тут не все в порядке!»

«Ага! — воскликнул Санчо [в самом начале главы 49]. — Вот я вас и поймал, это-то мне и хотелось узнать, смерть как хотелось. Послушайте, сеньор, неужто вы станете отрицать, что когда человеку нездоровится, то про него обыкновенно говорят так: "Не знаю, что с ним такое, не ест, не пьет, не спит, отвечает невпопад, точно кто его околдовал"? Стало быть, которые не едят, не пьют, не спят и не отправляют помянутых мною естественных потребностей, те и есть заколдованные, а вовсе не такой человек, которому хочется того, чего хочется вашей милости, который пьет, когда ему дают, кушает, когда у него что-нибудь есть, и отвечает на любые вопросы.

— То правда, Санчо, — заметил Дон Кихот. — Но я уже тебе говорил, что есть много способов колдовства, и может статься, что с течением времени одни сменялись другими и что ныне применяется такой, при котором заколдованные делают все то, что делаю я и чего не делали прежде. Так что против духа времени идти не стоит и не к чему делать отсюда какие-либо выводы. Я знаю и стою на том, что я заколдован, и потому совесть моя спокойна, а ведь она язвила бы меня, когда бы я полагал, что я не заколдован, а просто от лени и из трусости не выхожу из клетки и тем самым лишаю защиты многих обездоленных и утесненных, в моей помощи и заступлении в этот самый час крайнюю и насущную необходимость испытывающих».

Дон Кихот спорит с каноником о том, существуют ли на самом деле странствующие рыцари, приключения которых описаны в рыцарских романах, и «каноника поразило то, как мешается у Дон Кихота правда с ложью и какую осведомленность обнаруживает он во всем, что касается деяний его любимого странствующего рыцарства и имеет к ним отношение <…>».

Дон Кихот продолжает защищать так горячо им любимые рыцарские романы.

«— Значит, эти книги, печатавшиеся с дозволения королей, одобренные теми, кому они были отданы на просмотр, и с одинаковым удовольствием читаемые и восхваляемые и старыми и малыми, и бедными и богатыми, и учеными и невеждами, и плебеями и дворянами, словом, людьми всякого чина и звания, — сплошная ложь, несмотря на все их правдоподобие, несмотря на то, что мы знаем отца, мать, родственников, место рождения, возраст того или иного рыцаря и нам подробно, день за днем, описывают его жизнь и подвиги с непременным указанием места, где они были совершены? Полно, ваша милость, не кощунствуйте <…>».