Поколение судьбы

Аннотация

В книгу стихов Владислава Дорофеева «Поколение судьбы» вошли стихи с 1982 по 1996 гг. «Первая молитва поэта», «Автобиографическое», «Эпитафия», «Минувшее», «Лабиринты» и др., также поэмы «Дубравы», «Метро-поэзия», «Городские дачи», «Война», и опера «Саломея».

Книга стихов моим детям посвящается Среди всего прочего… Я бы попросил написать предисловие к моей книге стихов – святителя Илариона (11 век) или губернатора Державина (18 в.), дипломата Тютчева или помещика Фета (19 в.), учителя Анненского или офицера Гумилева, эмигранта Иванова, философа Хлебникова или литератора Тарковского(20 в.), но они не могут. Поэтому предисловие к своей книге стихов «Поколение судьбы» я написал сам. Смысл этого предисловия – возблагодарить, воздать, возгласить. Перед вами не литературоведческая статья и не манифест, которые потребовали бы от меня более подробной аргументации, и более детального и обстоятельного изложения личной позиции – профессиональной и мировоззренческой. Это – именно предисловие к книге стихов «Поколение судьбы», что позволяет мне схематично, но и вполне ясно и твердо определить ее назначение – утверждение Бога в русской словесности и русской жизни. Книга моя ни из кого не вышла. Она сама по себе. Но ее появление, ее назначение и цель определены русской поэтической традицией поиска и обретения Бога, берущей начало в 11 веке, развитой в 13–14 вв., обретшей новое, светское измерение в 18 в., и, несмотря на бытовой и мировоззренческий отказ от Бога в 19–20 вв., благополучно возобновленной поэтическим поколением в 70–80 гг. 20 в. (прежде всего это – Еременко, Жданов, Парщиков, чуть раньше Соснора и Рубцов). Роль и место означенного поколения в русской изящной словесности – это роль жертвенного агнца, приготовленного историей на заклание, легшего костьми, пролившего жертвенную кровь безвременья. Поэтика этого поколения – уже не советская, но еще не русская. Очень скоро его представители уйдут, провалятся в щель между эпохами. Но главное, что они успели сделать (чаще неосознанно, что, впрочем, не умаляет достигнутого результата), – они вернули в русскую поэзию сакральность (благополучно сохраненную Мандельштамом и Пастернаком и природой русского языка), чем и помогли последующему поэтическому поколению преодолеть страсть к гибельной и жуткой свободе не только от библейских заповедей, но и от стилистических, эстетических, этических, концептуальных и мировоззренческих непреложных законов, запретов и закономерностей, действующих в жизни, культуре, языке, профессии. В роли проповедников этой гибельной свободы побывали в разные времена многие, слишком многие, – Барков и ранний Пушкин, поздний Лермонтов и Веневитинов, Некрасов, Надсон и Кузьмин, Бальмонт, Брюсов, Блок, Северянин, Волошин, Есенин и Маяковский, Твардовский, Межиров, Евтушенко, Бродский и др. – кто намеренно, кто из хвастовства, самонадеянности, глупости, часто от недообразованности. Врожденное благородство и размер таланта (единый на всех размер букв и их состав в слове «талант» – это всего лишь отголосок примитивной уравниловки формы, но не выспренной монархичности содержания) чаще всего удерживали названных и др. поэтов в стороне от откровенного богохульства, но увы! неосознанно (в разной степени осознания) они наследовали (в разной степени адекватности) и реализовывали (с разной степенью активности) богоборческие идеи, идеи, провозглашающие самоценность и свободу человека от Бога. История богоборческих идей, освобождающих человека от Бога, не столь далека, в означенной форме эти идеи сформированы итальянскими возрожденцами в 14–15 вв., развиты европейскими реформаторами в 16–17 вв., усилены французскими просветителями в 18 в., идеологизированы немецкими романтиками и философами на переломе 18–19 вв., деэстетизированы русскими народовольцами и еврейскими революционерами на переломе 19–20 вв., деэтизированы советскими большевиками в первой половине 20 в., обрели очертания новой утопии – борьбы за права человека – усилиями западных неоязычников к концу 20 в. На переломе 20–21 вв. Россию богоборческие идеи не покинули, превратившись из обязательной идеологической и моральной нормы в интеллектуальную моду, как это уже и происходило на переломе 19–20 вв., – тогда, правда, исходник был противоположного знака. И все же, сейчас, – на переходе двух веков и двух тысячелетий, – в русскую словесность вернулась потребность в Боге. Началась работа по возвращению Бога. И работа по утверждению Бога в русской поэзии. В 1999 г. в этой связи вышла книга стихов «Сочинения» Юрия Макусинского. В 2000 г. в рамках этой же задачи выходит моя книга стихов «Поколение судьбы». Предстоит сделать еще очень многое и многим, чтобы от просто потребности перейти к собственно восстановлению православной культурной традиции и возвращению в русскую поэзию профессиональных принципов языковой работы, ремесленных стандартов, этических норм и ограничений, эстетических требований, мировоззренческих задач и бытийных смыслов и целей, выстроенных уже в координатах божественного мироустройства. А уже в возрожденной системе координат естественным образом произойдет (и происходит!) переосмысление всего русского поэтического процесса и портретного ряда. Потому как пора перелистнуть эпоху русского безбожия, чтобы идти дальше. И в изящной словесности. владислав дорофеев * * * Я иду по откосу мира, и бытие мое беспечно и единственно, хотел бы вдохнуть из себя в сферы иные, хотя они концептуальны и легки, идеалистичны. 1982. Первая молитва поэта Потому что пир начинается в Лувре, а в автобусе сенная девушка повернута задом — на кармане эмблема сложного сооружения моста Бруклина, взгляд растощается, отступая, просыпается матом, сонный вид транспорта, уборная не бредит, телевизор не спит – перед носом ублюдка коричневый сплин, в дверь стучат, по традиции дрожь забавляет их, звонок передергивает, в глазок врывается слащавый псих, в карманах руки беспощадно тихи, кричи, не кричи — брех на улице перезвонит колоколами, как велят все палачи, мания врывается в жизнь или сонную артерию калачом, придется горевать под чужим окном; спишь, не спишь — палашом твой очерчен круг, скалься, бойся себя и следы завали отступлением в чистую нежить и, чтоб никто — не упыри, не друзья со стены, не подобрели к тебе, выщелучи, черни на силу – пусть – себя, вой ли, рви в клочья лица черни и не доверяйся, не улыбнись. Степь расхитри, полк создавая, не забудь про великую женщину, ждущую тебя у прилавка, незаметную, ты ее оботри и на случай припрячь, если проснешься в лагере меньшин. Видишь ублюдок, я странствую в мыслях, к чёрту весь твой рассудок, блеф свой зарой к мертвым. Клацают летом тяжелые двери, падаль летает под твердою пылью, ветхий июль раскончается сонной неделей, с Бруклина в воду живую карета впадает; под моста — жмурная глубина вокруг его быков. Рыбки карамелью пластаются за наживу, зад вытаращив, рыбак тащит себя — стон из моей груди. 1981. Автобиографическое «Спаситель был воды обычней». (Д.Томас) Макусинскому Тела слезы защищены корою, сонеты взроют уголь черный, из шахты лезет крест шахтерский, коррида из досок – заваленный забой. На дне стакана капля забодала каплю, от потолка, стеная, сваливались тени, в углу, от паха до диагонали, серый веник — сторонник пыли, медью куделька напоминает саклю. Ты созерцаешь тень и негу мая, редуктор с колесом сразятся под дождем, и на крыльцо из сеней рая слегка поддатая войдет, не я, не под зонтом. С реки тянуло холодом и крахом, от дома к шалашу удобная тропа, я наступаю в одиночестве на позвонки отца, и пистолет заплакал черепахой. Тогда дожди висели над порогом, обрыв с откоса падал перед домом, калитка возле дерева погибла, она уже потерянная гибкость. Молдавия – небесная страна, там смерть гуляет в шапочку одета, атмосферическая душная волна в слепой кишке удавчиком кастета. Потом Тарзан базуку закатал, пыль по Крещатику посеял и, лазая багром, рождение мое затеял без ложного стыда. Срок Академии настал. Кулёк прорвался, клок соломы на полу в конюшне, рыбак на стул упал, как с неба, полет над серой синью Феба, затона косность и бурлак на Сене. Столбы хромые чугуном не лечат, и керосин вскипает между ластами земли и сошкой, полено лопается меж ресниц, калечит растянуто-телескопическую кошку. Я вспоминаю так не опосля, но школа и Уфа стояли рядом, застукал нас директор, кинул матом, я убежал, ты бросила меня. Вечерний час. Реборды нежились усталые, передник на вагон накинул месяц вялый, на лавке спали мы втроем, тащась в далекую страну Московию на час. Кавказ на сказку ждет похожий, петелька серебром залаяла в заре, красавец Крон пел за забором, обменяв на ножны корову, после был задушенный в толпе. Из Грузии бежал, оставил рот ее скорбеть и плакать на пустом паркете, так проблеск воли наградил жену дитём. Горбыль и пузыри – основа для штакетин. Сибирь – ножами «голода по золоту», прорезывая алфавит таблицы, задергалась грунтом по долоту, майор нашил не новые петлицы. Когда бугор поднимется на гору, когда из зеркала зальют моторы, уродец под резцом забудет школы свору, да в памяти, в арену клич притворный: «Торро!» «Прощай мой дом – роддома образец». Китайчатые простучали думы. От кастаньетов с курицей падучая, да в люльке ленточка земли, как крест! 1981. * * * Минаеву Однотонные девы опустят в пролеты лицо Гамаюна, засопят и к могилам букеты нарвут в корневищах волос, забавляются, пачкают тунику с плеч безысходного грума, сок огня, воскресая, обманом затащат на прежний погост. Человеческий крик колыбельный по возрасту слаб для растений, все круги раздвоились фатально и в бронзу вошли на посту гидра-память клыками лисицы земную равнину засеет, отторгаясь от пламени чисел, цепями удавят весну. Ангел храма в груди белорозовым огненным куполом страсти в перевернутый колос упрячешь назавтра разлуку мою, одиночества ранний покой, неизменные желтые страхи перед ладаном тонкие светят в печальном и мокром краю. Мастихины дождя возвращают прохожим забытое кредо, дышит сон в городах, серый странник посеет лозу в небесах, человечиной пахнет уставшая капля посмертного бреда, над босхующим мужем пролают с смоковниц в истлевших лесах. Зонт в уснувшей руке оттеняет нам маски индийские Веды, чуден облик ребенка из чрева подкожных морей праотца, отраженный надкостными скулами каменной проданной веры, в исторический слепок внесенный под пальцами бога Тельца. Петушиные нас забавляют степного Урала костюмы скифских кукол с витринного лежбища каменных дур, в оживающих чреслах увидят заклятие русские кумы, сквозь прорехи когтями растащат молитвы услышанный хор. 1981. Эпитафия Сельянову Куб площади. Гапон на пьедестале, Вокруг поллюции да камни, В скамейке блядь сидит в опале, Тацит сидит, печалуясь на камни, Российский, чуткий, честный часовой — Механик человечества часок, Забыт инстинкт страны голосовой, У автомата щурится курок. Три цвета женская моя страна Матросу подарила с парапета, Глухой маузер сунула, полна Его душа, но песенка вся спета. Заплёванный порог, гранитный трон Мой кобелиный отрезвляют стон. 1981. Минувшее Запах роз, запах водки — над эфесом полощатся в синем дыму. Вчерашний день. Утро. Поднимаюсь с постели. Затем «ЗАГС». Метро. Магазин для новобрачных. Очередь за ботинками. Универмаг. Поиски платья. Туалет. Кафе. Ресторан. Обед. Она правды не говорит. Не врет. Что же? Метро. Ваганьковское кладбище. Ноябрь-апрель: 8-18 ч. Май-октябрь: 8-20 ч. Могила Высоцкому. Что же? Кому цветы? Ц.И. И кто цветы? Вечер. Рисую могилу. Глаза закрытые певца изображаю на вымпеле статуйные, каменные. Надпись через диагональ «СССР». Могила с табличкой и цветами. Не нужны мертвые цветы. Почему живые? Сорваны. Фаталист. Всё влезает в объектив. И могила влезает в объектив. Дико как-то. Клад — бище под аллеи: Саврасовская, Есенинская. Кладбище-лежбище: Высоцкое-Страховское. Не могилы, а туалеты. Чему цветы? Что?! Не надо нам могил. Жизнь продолжается. Уметь развлечься, вот учеба. Гений-рабочий. Гений-поэт. Разницы нет. Урна не обман. Тело было. Теперь другое. В стену всех. Сжигать всех. Сжигали людей во время войны. Удобряли поля во время войны. Пепел прорастал в растения. Корова жутко бежала по полю. Жрала корова растения. Люди те жрали молоко и корову. Что?! Я пью молоко коровы и ем корову. Т.Е. ем тех, кто насытил травы, которые жрала корова на лугу и поле. Себя жрём. … не станем доедать останки. ВСЁ! Жрём растения, не жрём корову. Растения растут из земли. Конец и начало – одинаковое детство. Мясом мы поедаем ужас предсмертный (и растениями видимо также). Все чувствуют нарушение предсмертной чувственной связи. Начиная есть – начинаем стареть. Научись не есть, рождаясь. Не умрёшь, живя. Я ужасно целовал её и видел губы стройные свои. 1981. Синкретизм Четверткову Август злился на яблочный Спас и неделю, у плакатов Рояля продвинулся крепкий народ признавать, что российские ножки (ничуть не худее) могут радовать время своё и господ. Потерялись в пути фрак, бокал и креститель, созерцатели сиднем сидели в затронной глуши, сверху глянешь – под знаменем мститель, а в числителе – формулы дуг для души. Короли головою в ладони в двадцатые годы крестились, в восьмидесятый запасник меняли на тени людей, абригенов рожая с ножами в спине матерились, пробедренные кругом, напились из чаши своей. Пустота между стен, в колеснице билета, пустоносный вахтер, у копья становясь, путь укажет резьбой эполета, вентилятор за кресло поставит, всему поклонясь. Обнажённые с женским лицом, перед выходом в зал, повалились, все, не павшие, следом ползли, не снимая вещей, забывая о зрителе, дети в холсте удавились, и потом не родились, свисая останками ранних лучей. Есть цветочек куманка-заманка, им сзывают шабаш и пылают в последнем году, испещренный гигантским мазком музыканта, влажный корень листа превращает в косую грозу. Проходя коридорами стойку гидранта, нам приятно бывает под небом музейных клетей привлекать взгляд кащеев Рембрандта, грудь потрогать дикарки полей, возбуждаться на смерти сухой комиссара, пошевеливать синим разломом плечей, потеряться близ стройности ног полусары с полуадамом, терзающим кисти бровей, соединять полководца и дамку, вешать лиру на шею бумажных гусей, к Кес Ван Донгену плыть за червоною самкой и от Гриса припрятать квадрат Малышей. Вот музыки легли на картину мотивы, позолоченных рам позабылся оскал, диким зверем завыли рабочие дивы, доверяя лафету мостов пролетарский вокал. На Москву холода опустили развёрнутый полюс, детство вспомнишь свое после дома в раю и в аду, перепуганный, розовый слышится голос, самолет обещает тебе: «Я приду!» Новожены пространство разбили в квадраты фигуры, обрели себя в воздухе, в миле от зонтиков и палачей, перед домом моим танцевали костюмоавгуры и платили за крылья Луне похоронами вербных ночей. Маяковский в галошах, немного лесбея, со стены проорёт, пробуждая господ: «Запад, Юг и Восток по порядку немеют, мой парад состоялся, так хочет народ!» 1981. Саламандра (реквием) Алие В Азии три обычая: голову преступнику отрубают и высушивают в склепах; будь важным — отрави важных положением; тела рубят, бросают близ храма, по останкам елозят голые. Дитя от соски, или Пересвет — все под ножом заржало, раздражаясь смертью. По коридору плакала карета, стада верблюдов вслед, я ж в перевернутой короне кулаками с пола вытираю в крови исповедальные кресты. Мусульманка с коротким лицом, с луною на груди, с теплыми, сухими пращами ног, ты потешишь, жуя европейскую пружину. Голос завился в жабе, тропическим ливнем утопило меня тело, ноздри спеленуты рекою, как берега, или повешенные в ураган. Смех твой — летом воронка в реке, плач – обруч. Рожденная подо мной, холодная, как кукла, или каменная баба с вертикали витрины в степи, ты, невеста, кричишь: «Ты – нежный!» Конь и всадник — жернова — перетирают траву в крик. Соломенный ветер застыл, обломился у основания; туча удочеряет степь. Степь — черепаха с глазами, визжит, скалится синими клыками. Красная сажа ладони, намазанная салом заката; пыль на губах, на веточках полыни, зажатых меж губ — колючих и шевелящихся одна относительно другой. Под бежевым облаком руки твои — горькие, как хрусталь. 1981. * * * Коновальчуку Морозом пахнет тишина. Огромный череп старика. В уют спасения Господня войду и привалюсь к стене. Зачем здесь кладбище и церковь с толстыми дверьми? Я на последнем кладбище танцую вальс с Татьяною в те дни. Смерть распустилась, к тюльпану жаркими устами припала, вместе с черными очами в зеленом трупе пробудилась. Но будет про цветы, их грустный тлен напомнит сердца плен, когда от тела мы отчуждены. По улице поеду на машине, возьму я водки в магазине, гермафродит где спорит с продавщицей, которая шагов, ключей его боится. Старуха толстая вернулась, кружок коленями замкнула, ей надлежит, конечно, умереть, прощаясь, воздуха согреть. Зачем дома нужны Земле, зачем чужие закрывают двери, червивый дьяк поет во сне, старик целует удивленный зверя. Все умирают. Я вместе с ними. 1981. * * * Неторопливый город. Облако на небе. Ряд книжек на салатовой стене. Читают «Фауста» на третьем этаже. И может быть в лесу находят Гебу. Вороны. Церковь. Звуки похорон. Спокойный красный цвет и снег. Конь скачет. Падает барон. И кто-то лобызает след твой ног. Ты мягкие спускаешь мне качели, сама купаешь тело в тени Рима — тут кони голые свернули к колыбели — ты рассмеялась и играешь нимбом. В тоске туманных вечеров я чувствую прохладу зова, в грядущей суете дворов бегу к тебе и снова признанием хочу осмыслить память. 1981. * * * Пусть предложили мне вина, я пить устану, брошу в снег стакан, и подойдет жена, не открывая тонких век. «Да, снова сам и о себе». Свет грянул снегом в окна. «Я завтра нужен стану всем, откроют люди око». Дикарка спросит: «Где ты жил?» Я отвечаю: «У тебя». Она: «И ты кого любил?» Я говорю: «Себя, себя». 1981. * * * Есть девятнадцатая вечность, безмолвие и равновесие, и нежная весна, беспечность, любви высокое поветрие. 1981. * * * Такое время – все фигуры в равной краске: Гомеры в Ленины, а петрашевцы в гомеопаты. 1981. Ящерка Ящериц много, велико их число в старом городе, моей обители – старом городе, в дупле, в воздухе; человек-дятел проскреб до сердца, к центру мощь воздуха; ствол всех обнимал, прятал после страха, грозу ствол берег от проклятия. Ящерица прогрызла ход под дом мой, в песок ушла жить, дом красивый, красный, под желтыми облаками красуется наличниками и кровлей резными. Ящерица зеленая, на лапках по пяти крючков после пальцев, под стеклом увеличительным, громадным, страшным пальчики растут, как овраг. Человек показывает пальчики чужие (ящеркины) сквозь стекло. Ящерица тело свое прячет в хвост, потеряла она хвост — не страшно, душа ящерки хвосту не принадлежит; пусть человек наступит на ящерку — человек смышлен, от того медлен — не наступить на ящерку. На хвост стопа встала — тело пусть бежит в Землю, ящерка в нору бежит. Ящерку задушит доктор, наблюдатель-доктор; ящерка любит дом, знает прямые, как спица ходы в Землю; доктор тело портит присутствием души; ящерка – это любовь доктора. Ящерка – доктор. Ящерка – бурдюк. Воля ящерки темна, сильна, как ядерный сгусток, в камень ящерка прячет покой свой, но ищет труд наш; лебеди пролетают, я вижу и пишу; ящерка – объект наблюдения, мир рядом – добр к ящерке; я отмечаю события мира, локатор губ повернут на восток, солнце следит за губами. Преподаватель – женщина; сомкнуты губы тщеславием и развратом, острый подбородок к свету направлен глазом диким. Женщина – преподаватель к дому идет, встречает доктора и меня. Мы—два, смотрим к ногам своим. Что? Ноги! Преподаватель-женщина стукается, отстает от себя, спрашивает видь. Ящерица-саламандра говорит преподавателю-женщине, женщина-переводчик переводит наш язык к своему языку; весело всем нам, входящим в иное время года. Женщина-преподаватель видит нарушение этикета. Говорим мы-два, что зубы наши зелены, волосы прямы, дети не родились, огонь – наш рок. О, весело! Мы-три стоим у норы ящерки и смотрим. Ящерка любит песок. Песок возле дома, возле церкви, всюду. Ящерка не боится волка. Мы-раз в темя волку не смотрим. Волк не носит, не играет монетами. В лес — там скалы, в воду — там воздух. Взор растят, направляют просящие — таких ящерка любит. Ответ женщине-переводчику. Лесу и скалам лучше, легче, если Земля рожает идиотов, просящих. 1982. Вторая молитва поэта Жёны режут мужей в этом городе кротких проклятий, удивляюсь себе, почему я корёжусь на сонной земле, почему продолжаю свой сон продолжения бреда, почему мне темно и глаза убегают в ночное окно? И всегда мне светло только в облаке снежном, и в такси я сажусь, забываю надеть кимоно, и рублем я последним трясу на углу опустелом, и боюсь человека отдать я безликой судьбе; и становится страшно средь прутий, веревок и камня, и не сплю, вспоминаю ночные ступени причала, и иду по ночных фонарей веществу. Поседею пускай и уйду в парафиновый снег, и на утро звонок телефонный и спросят, в душе матерясь: «О, почём на сегодня, зверьё в зоопарке? И могу ли продать я себя для вольера?» И меня забивают в бездонную дырку и все дальше и дальше в вонючей трубе, и еще я не знаю как жить, как работать на хлеб, если жить разрешается телом и собственной кровью? И от женщины склеп остается в постели, словно дряхлые вороны, бродят родители лысые, почему-то мешают убить и мешают любить. Запахнувшись постелью, сидишь в уголке, нелюбимая, ветру чужая, и не ждешь, отступаешь, боишься. И не верю опять египтянке последней, и забираю собственные руки, и ухожу куда-нибудь опять, и тайну ремесла несу, и удивляю собственные сны, и болью мозга плачу вместо слез, и никогда не стану жить как захочу, и стану петь, когда люблю. 1982. * * * Потом я уходил с чужой квартиры, искал приют в дешевом доме, устал от женщины без тайны, и ненавидел всех, кто приходил. 1982. Оркестр 1. Кистепёрые звуки плотные, как плевок верблюда, засели в приемниках слушателей допотопных, как звёздные корабли, стартующие назад к уключине и топору, который вошёл в тело дирижера, и с открытием Австралии взлетел, освободившись от якоря веса настойчивого, как стекло, рванув к небу сети высоты; и стон короткий, как «вжиг» смычка по пиле, настроил скворца-дирижера, и полетели крыльями стрекозы пальцы по пульту горбатому, который, как очкастая кобра, вставшая в позу угрозы, когда ее водяной эмоции угрожает расплата за резкую память к угрозам; и поколения приходят в движение, когда изгибается старой кошкой змея в позвоночнике скорее нарисованном, нежели осложненном вмешательством движущегося тепловоза — как любит это делать жизнь, которая роскошна, как женщина, в нераскрытых глазах которой ночь пухлая, как вода, и текучая, как песок — ноги той и этой – объятия, здесь и там нужна ласка земли и сына земли мужчины, который раскрывает глаза перед антрактом и возвращает сознание перевёрнутой колбой в зал, где пустеют кресла, как после работы потопа; и сидит, сидит в русском зале японец и жует вместе с женой пищу, короткими шажками подвигая рис на палочках в рот маленький, как наволочка, или размером с утиный кряк, а рис, как капли или роса на палочках или травинках — щеткой пасти кита, пропускающей планктон, — как шаги верблюда, который устал и бежит комете подобный по скалам, где-то на экране в тёмном зале, который так похож на каюту трансатлантического дирижабля — и слегка воздушная атмосфера кругом, как атака пчелы, которая обречена, но выполняет инстинкт верно и живо, словно вода из артезианской скважины, которая может сравниться со звуком гитары, и при этом кажется, что просыпается гитана — «и-и-и-й» – кричит ее открывшийся рот — она спешит и плюет расстояния назад, подобно возвращающемуся бумерангу — он плоский и чуть закругленный, словно рыба в зубах большой рыбы шумит; так дробь тела любовницы в объятиях, сошедшегося с ней мужчины, легка и невероятно обманчива своими требованиями — так просит бумеранг иной цели, если он промахнулся и прилетел назад, так и саранча, понятный свой смысл почуявшая, так и грифы понимают свою падаль в бурю, когда сырой, как туша освежёванного кита, дождь слетается подобно фигуркам карусели, которые хотели сойтись вместе, и кружились с гримасой вины на мордах звери, потворствующие карусели, так наготу вдруг обнаружившие люди, которые слетели с деревьев в бары и на площади к своим трибунам — так совы разыскивают своих мышей — так и люди сквозь ветви разглядели родники. Первым рассыпалось сердце, как сухая халва при малейшем нажатии, и словно пух разлетелись песни, составляющие сад сердца, части которого похожи на кости, обнаруженного в старой земле животного: полные его воображаемые конечности сгнили и обновили землю, про которую мы ранее, которое было вчера или назавтра, писали, что она стара, как изображенное в берегах озеро, которое лоснится от натуги пойти рекой, и тем напоминает кисти на бровях рыси, которая пугает поэтов от изголовия их египтянок, которые с распростертыми на лоне подводных вод ногами и грудью зарытой в воде — как извилины мозга, видимо незаметные. В подворотню — хлопая ключами, как лопатой о мостовую, с которой необходимо скинуть снег, который покорен, пока как раб тает под ногами — бредёт гусыней к гнезду шлюха; и мало кто, кроме самой шлюхи, знает, что она — правда; она открывает рот, когда ест, и языки пламени, отраженные от фарфоровых бликов ее пасти, прыгают, как через скакалку, с которой тренируется кенгуру, обучая детей почти невесомых, как сгнившая листва; а рядом, где ночь пирует на покрывале плотном, на веселом метровом слое мха — там ложится во всю длину своей глубины корень сирени с раскрытыми жабрами, сквозь которые появляются лица под маской, которая стоит, как постамент на перроне в самом углу и ждёт носильщика, который подойдет шагами лани по линии гениальной прямой, вырвет массу веса из поклона Земле, и встанет толпа, на коленях живущая, и рванет солнце из ладоней потных после лопаты, с лезвия которой еще не упали комья земли цвета подвала и света в нем. Если забыть обо всём или уйти из дома на войну, где первой жертвой был череп Солнца, или, если прокрутить рапидом пленку, когда пленки в кассете много, как струй в дожде, то у Луны, сделав поперечный срез ее скорлупы, обнаружим пять слоев и разум, брошенный на произвол судьбы в купель и проверяемый на выживаемость, плывущей по поверхности дощечкой, такой полосатой, как у кабана шкура — она вся в шрамах и ссадинах, которые свидетельствуют об очередном успехе — первенстве в самой большой стае чёрного леса, который еще чернее ночью, чем днём. 2. Растет птенец, как ветер, набирающий силу и не думающий о себе, как не думает музыкант или хороший артист, который, проникая в каждую пору и капилляры тела, вдруг гаснет, как гаснет внезапно кровь, что хлынула горлом коровы — и умирает движение струй течения, навстречу которому попался остов затонувшего корабля, иллюминаторы уже давно закрыты ровным слоем соли седой, как свежий алюминий. Под кругом света, как под голым лбом мыслителя, сидят люди, положив ладони жаркие, как топки, на скатерти; они ещё не отмыли залитые битумом глаза бога Аб-У. И свистят на манер китов соловьи, лишённые жаберных щелей, обречённые, совсем как белка, убитая в парке на дорожке, которая как хребет нужна старикам, которые гуляют в тени деревьев, вырастающих из медленных мест земли. Так сугробоподобные люди вынесли на свет жирный свет — свет света, дивные глаза, зелёные и не зелёные, и поплыли в облаке нежном, как земляника или мякоть хурмы, они. 1982. * * * Есть только гения печальное искусство, и третье ощущение поэзии одной дано — пять чувств есть наши полюса, и я тебе, господь, предался именем и чувством. 1983. Чудачок Волохову Сын Данта в ботинках от «Гиганта» подходит к нам с улыбкою ваганта, приветствует: «О, демоны, о, маги!» «О, Волохов, купи продам я краги!» Он хитро замечает: «Владислав, ты правнук Велемира, но не пиво, залитое в телесный автоклав, мешает нам настроить эту лиру. Пройдемся мощными ступнями, прогромыхаем гениальными костями осенним ипподромов городов. Я кончу в Риме, склеп уже готов!» Молчу, по Герцена за ним иду, на мне Европы каменный жилет, навстречу негритянский слет, он обсуждает мрачный геноцид. Веселые под черной кожей греки толпятся на лужайке, как бы дети. Две серые ладони телом дама мне подает негроидная самка. Я их трясу и говорю: «Вот – пава, любимая коричневого мавра». Мы подошли и пиво, как река, таким же цветом в Грузии Кура. 1982. * * * Неужели в этом гоpоде нет ни одного человека, котоpый ждал бы меня? Неужели нет ни одного человека, который думал бы обо мне? Может быть на свете нет ничего? Я одинок и прохожу средь призраков остывших привычным шагом и завидую себе. Я прохожу особую школу одиночества: кто раньше сдаст – я или мир? Думаю, мир. Я в колыбели сижу, мир мне пытается глазки состроить, он меня принуждает уверовать только в него, он заставляет меня принять его жесткие ласки, он надрывается и хохочет и заставляет стать юродивыми меня и мою будущую жену. Толстый, уродливый, многоногий, красноречивый, к тебе мир, обращаюсь! Нет, не хочу принять твоих правил, хочу жить по своему, хочу себя жить. Кто сказал и когда, что необходимо принять правила мира, кто смирился первый? Я не могу смириться. Не хочу быть поэтом. Не могу жить обособленно от остальных! Я плачу, безумный, я стою на горе, смотрю вниз и вдаль — там море исчезает в ночном небе так, что не понятно, где оно. За спиной моей Луна в обличие месяца прячется постепенно за гору, словно бог какой сидит и, высунув палец, прячет вновь его. Вот я один, совсем один, как чистый лист бумаги, мысли проступают в голове; я вижу, что освещенный дворик, единственный светлый на весь город, напоминает причудливую маску, которая привалилась к колонне зала, над маской оплывает последняя свеча, карнавал окончен, и я, завоевав поцелуем право посмотреть на пустынный зал, смотрю и дышу тишиной и безликим небом и женщиной — она возле меня и ждет меня. И я сажусь на землю, кидаю женщину на колени и раздеваю её, и закрываю наши глаза её волосами, и отпугиваю её смущение, и перебираю её пальцы, и глажу губами её тело, и накрываю её тело своим; и вот мы в розовой воде, растворённые в ней, и дышим водой, и живём водой; и теперь я проникаю в глубь моей женщины, я вытесняю её, она умирает, вытесняя меня; мы – в плеске и колыхании, мы – в сумеречности, мы – обнажённое дно, мы – танец хлипких песчинок, мы – тысячекратный розовый свет, воплощенный в нас, мы – прочее, что живёт и двигается в розовой, усталой воде. В объёме меняющихся вод пробегают водяные сгустки, наши тела переменяются в размере, и акт совокупления уже дышит, но он ещё дитя, он лишь пробует себя, и твои руки ещё не рыдают, и ещё мой член не живет по себе. И вот молния, чудо, высокая чернота: ты в тяжёлом предсмертном полёте, я, нанизанный на позвонки твоих стонов, не удерживаю в себе тяжести непомерной сердца и выливаю его сквозь рот и все поры — и удерживаю твоё губами. И нет положений тел, и нет самих их: сердце и сердце; и уже телу твоему не приказываю, а руками леплю пустоту, и вот уже не за что нам зацепиться, уже последний крик подходит к губам, еще поцелуй и всё! Ещё один поцелуй и мы умрем, мы не вернёмся! И я великодушен — и возвращаю тебя на землю. А сердца мы слюбим новые. 1982. Угол комнаты 1. Я не пойму, что делать, Где руки приложить, Тоска мой ум – как келарь — Заставит прислужить, Себе и небу драмы Рисует на листе, Где чёрной номограммой Лежит мой крик в тоске, И белая гитана — Как ветренная дама — Сидит на волоске, Ломается в толпе. Ещё там черти возле, Куда уж хороши, Визжат и пляшут польский На ладах всей души. Брожу пока в пустыне, Брожу без дела я, Но ветер мой отныне, И мне его душа. Я умер для гражданства И умер для себя, Но мировые танцы Пусть радуют тебя. Ты в маске ходишь милой, Когда ты ночь моя, Или пытаешь мима, Когда жена моя. И мне забытый холод Подаришь как-нибудь, Или: – Ребёнок-голод — Ты скажешь. – Позабудь, Но ты рождён слепой, А я – твой мёртвый друг, Но хочешь песню спой, Что я – зелёный луг. 2. Когда мне нужно пить, Я подымаю свод, И звёзд сплошную нить Я связываю в сеть, Опутываю мир и вод Сплошную мощь. Серебряный Господь Стоит, и плащ Его – развитый Богом. Придуманный убогим — Рядом человек Смеётся век, Презрев успех, Холодный свет объяв, Пугается утех. Ему грозит весло, Им управлять легко, Надев в уключину его. И на корме лежит бедро. Рука управит хорошо. Подплыв к толпе, Пускай оно Воткнется в дно Весло. Усталость! право. Тишина. На небе средняя Луна. И жду я в гости праотца Или сынов своих посла. Сомнение. Манит постель. Мешают свет и хмель. Эй, кто там ищет Слово? Давай, поторопись. Поэт, так не женись, А жить захочешь – на здоровье, Только снова. А видишь сексуальную корову, Скорее к женщине вернись, Её ты обними, Устами нежности дари, А после подними, И брось к востоку, где зари Печальные огни Прольются на твои дары. Не хочешь, так уйди. Ох, вновь забилось что-то, И руки холодны, Горит восток по-ротно, И мёртвый видит сны, И нет колючей веры, Нет разницы уже — Мой верный келарь Потянется в душе. Ох, смерть моя ночами, Не бродит, не живёт, Её перста очами Вошли в меня, как лёд. Прекрасная поплачет Над серенадой той. Огни. И мёртвый скачет Забытой стороной. Азийский бритый берег. Русалка. Ветер густ. Конец и чёрный мерин Мне видятся – как куст. 1982. Театр 1. У стен рыдали соловьи, поток уснул и липа зеленела, в саду гуляют пары по аллеям, ручной шумит у дома водопад. Пропел лакей уже к обеду, привстали гости на закате дня, к обеду всех позвали кушать кости, а молодые женщины ступали возле старых. Часы сломались и не били, корову застрелили на охоте зря, погонщики стеною шли, бежали молча волки, на красные флажки бежали егеря. Два карапуза сели на одни качели, болтали мамы под вуалью о Лавуазье, в саду продрог туман, беседки опустели, натужная Луна на небо выползла одна. Крахмальный стол стоит в желудке дома, играют Моцарт с Бахом пополам, встал председатель новый и рыжебородый, на блюде голову внесли и положили возле. Среди еды уженок пробирался, дома топились красной костью колеса, возничий пьян, ездок насилует девицу, вторая Маргарита голая толпилась на коленях. В двуЯнусных покоях содержанки тутси, вокруг постели четверо немых стоят, прогнулись на пружинах люди, словно кони, заржали седоки, ворота рая двумя перстами отпирая. Рим любит рыжий запах топора, ночь покрывает вздохи и копье, рот бежевый за серебром спины не виден, последний город превращен женой в пустыню. 2. Блюют исправно в трюмах нижних, белеют клапаны в начищенных задах, в уборных ждут звонка, сминают фижмы, сегодня все поют в метафизических садах. Полночная река ушла за двери, проснулись фонари жуками блюд, фиалки продавали завтрашние звери, хористки хора создают этюд. Массовку собирают криком лиры, визжит детина в прорванном кашне, и Метерлинк, как Лычард львиный въезжает с звуком на осле. Мертвеет сумрак лиц, в зал падает свеча поэта, дух божеский растаял ниц, взметнулись вверх фонтаны света. Солистка изменила принцу, рыдала в лифте до утра, в глазах потух собачий принцип, а голос прокричал, что, «дура я». В заглавной роли кондольер, ему служила таперная шлюха, на сцене волосатый Пьер махает крыльями под плюхой. Давно устали жить театра дети, пугает бабочку звезда в устах, не радует их смерть, а смертью претит, живут до боли в переломанных губах. 3. На представлении «Веселая вдова» вдруг оживает Донна Анна, Хуан тут вспоминает, что она его жена и начинает убивать Жуана. Улыбка Бовари, улыбка Рафаэля, и Леонардо рисовал себя, шутили все, шутил Флобер и Анна, шутил Владимир, и шучу сегодня я. Толстой носился в тучах над толпою, её любил и управлял собою, горел и в воскресение жену хотел. В чужой жене увидел продолжение коровы, в её глазах я видел планы сатаны, и ангел до утра сражался с огненным намереньем лисицы и чувствовал спиною потолок до белизны. Нагим огнем оранжевое тело вступило в колесо и там осталось в нем, Меркурий задрожал и рухнул бриллиантом телефона, стервятники запрыгали в постели, змеи гор сразились внутpенним огнем. Мне вечно не достанет правоты, уйду в леса, лишь только рассветает, я всё сказал, в стекле разбились лбы, бросаю пищу я живым и раненным. Её я обнимаю и не хочу терять. Мне б только крест с груди ее содрать, а после мне уйти в ночные стигмы ночи. На Гапона Волошин похож на кресте, Гумилеву тесна постоянная в смерти могила, перед Гоголем рабства вопрос не стоял до сих пор, и для драмы своей Достоевского драму закрою, Мандельштама прекрасным ребёнком в флакон заспиртую. Я в кулисах стоял унижённый, Донна Анна прошлась колесом, толстый Пьер показался крестом, и кудрявый мулат прошагал застрелённый. Рядом лебеди рабству учились, на коне прогулялся Ньютон, нибелунги ввели на аркане Луну, франки крупные слезы роняли, по долине брели, раздавая коров; на свирели играет пастушка младая, пастушок молодой ей цветы подает. И еще. Бонапарта родил Барбаросса, Карл Великий сидел на лугу, горемыки всегда подавляли нас стаей, и учили себе. Бесподобный народ. Пифагору Ио наступила на яйца копытом, он раздаривал числа, смеялся с высот, по дождю он ходил босиком и немытым, потому и жену не любил и детей не рожал. Я вошёл в павильон белокаменный с дамой, с дирижабля увидели римляне нас, я ударил стрелой по воздушному дому амуров, скальпы бритых солдат уложил аккуратно в ягдташ. Но в смущении быть одинокой иль бесславно с распятием спать, превращаясь в лягушку, и дама моя бездыханна и уже не напомнит мне игры во время чумы. Я стоял на весеннем просторе, кукла в небо летела за мной, вычесть путь ее странный позволил равнобедренный взгляд Немезид. Муций слепо поверил расчету, захватил он в дорогу кота, посадил на салазки ослёнка и в Россию поехал за мной. Кто вы рядом со мною в зеленом пальто? Вижу даже не тень, но чужое паденье, слышу крик убиваемой каменным мужем, замечаю следы на воздушном ковре и, как их продолжение голос во сне: «Видим в черной, развесистой тьме очи красные крыльями машут, ударяются вниз, называются желтой земле, коридорами долгими скачут и уходят на скучных и длинных ногах по заре». Свет растекся огромным пространством по дерну, закодирую в красном и синем себя одного, в бубенцах застучу и в юродивых кормчих, или лягу с Аидой на серой земле полотна. 1982. Андрогины А соловей трясется, как баран, кольцует птицу по ноге аркан, висит на ветке маленький банан — предатель свет – невидимый капкан. Мужают кошки, сумерк умервщляют, а дождь опухший воздухом, как дама, все скопом одуванчик совращают, на голове нарциссика панама. Нагая баба, мутная усмешка, блеск глянца кожи таза, жёлтый плеч, горшок в руке, глядит самец в окошко — она стоит в исподнем глянце свеч. Болтает шея красными губами, из ягодицы шея и весло, чуть выше черви за зубами, в глазах собаки той веретено. Селение молчит весной в саду, деревья за окном стоят, роса, кошачий череп мой стряхнул росу, в следы мои накапала вода. Откажемся от тела после танца, покроет лепесток мое тепло, страницы жрет паук, манит в дупло, иду, нагая баба вместо ранца. Паук-самец, зачем ты возбуждён, зачем тебе литая паутина? Твоим бесславием я поражён, сидишь и ждёшь, как злая скарлатина. В дрожанье чёрных струн рык паука, четыре чёрные звезды на морде, качаются качели как по хорде, болит ногами бледная рука. Ещё не поймана младая муха, крутит башкой и крылышки жует, ей нужен череп, паутина, ухо, дырявый хобот в облако сует. Парит без рамы холст с крылами, зеленым телом, красными ногами, нагрудный белый крест с костями и чёрный череп гладкий под рогами. Роса мне башмачок облобызала, весёлый я на трон взошел, кентавр сел на трон в туманном зале, туман густой чешуями нашел. На жёлтое плечо упал паук, кто ранен яйцами, тот самка-дама, в набитом животе туман, и мамка далёкими ночами строит лук. Росу увидел дождь и захотел, круг хохота по небу – взмолодел, больной ручей вспотел и заорал, подкинут от земли, росу порвал. Река моя, пойму ли я тебя? Ржавеет дно безличием ответа. Река моя, приду ли я в тебя? Молчит лицо, рассеется по ветру. По саду шевелит туман в низинах, коротким телом пишет дождь роман, зовёт из темноты кота гурман, безмолвные невесты спят в осинах. 1982. Лабиринты То чей-то символ – зеркало во рту. Вы, толпы, правды не ищите, рано. Расстаньтесь с кровью, милые бараны, листайте с мышами букварь в глазу. Луна – умерших до меня душа, безлунной ночью души говорят, пустыни плавают с Землей в тиши, моя душа меж звездами горит. С всесветной пастью череп космоса катился в скромной пустоте, шёл человек в безликой срамоте, улыбкой встретил череп, как коса. 1982. Проститутка и герой Глаза её лучат огнивы и шипы. О, царственная шлюха, утиши! «Клокочет сердце – прочь насильники!» Спаси меня скорее, ну, пляши! Покинул мир-дурак меня, покинул, теперь мне будет утром смерть, могила, бренчит колечком скользким пиктораль: «Не умирал? Люби… и умирай!» В углу паук гнездится – недотрога, четыре черные звезды на морде, гляжу в упор на паука-урода, вонзаю ногти в вены шеи бога. «Я знаю, веришь в то, что говоришь, толпу, крестом ломая воду, крестишь, и хочешь, расширяя в сердце брешь, себя над человечеством повесить. Оно из страха потерять себя, согласно станет с страхом навсегда, склонится каждый умиленье петь, но выпрямиться не позволит плеть». Ох, страшно мне молить и утро помнить, я потеряю перстень-Деву темный, за изголовьем облако ночное, я не замечу, что оно пустое. Ключ грянул! Взмокла кожа на спине, буквальный свет крадется по пятам, последний демон по чужой вине хватает красную косу, ведет. И сумерки стихают в облаках, истомой пахнут стены, эшафот — гул истины у палача в руках, трясёт вверх голову красивый бог. Рисунок непонятных отношений в пустыне лёг, засыпанный песком, безумье времени героем грезит или невестой с раненным виском. О, бог мой, покинул ты меня зачем, я стар стал, или я предал себя? Ну, где ты бог и где твоя сова, чьих глаз увижу пение и кущи? 1982. Ночь Печально и холодно мёртвые спят, пепел и кости в обнимку лежат, их чёрная память – остывшим яд, надменный и бедный могиле брат. Могилы – глыбы плавные земли, гниют в земле печальные листки, над ними маленький старик Лили — седой служитель кладбища любви. На кладбище лишь человечьи кости, а головы, как яблоки висят, нам мнится, нас зацеловать хотят, забредших к маме только завтра в гости. Могучий свет оглядывая снизу бормочут петухи тройной распев, на мёртвых окнах жидкие карнизы, рука к руке несут рожать рассвет. И холодно помним о колыбели, огромную грудь, белое тело, угол в глазу отца, в зеркале Леру. Звёзды пылают надменно и бело. Глаза-слоны, как белые цветы, и слезы падают и капают. Согрели храм ленивые цветы, вверх колокола слезы падают. 1982. Секстины Туман наползает снизу — Нас душат мокрые листья Деревьев, а в окнах Лизы Стоят восковые кисти — Свечей золотые грёзы Дрожат, безразличны к мыслям. Туман наползает снизу, Сентябрьское небо свищет, Горбатясь, печальней Лизы, Кричит горемычной птицей — Туманные там репризы Продажная осень ищет, Вздымая жёлтые плечи, Покорные лепит слезы, Тибетские топит печи, Просыпет женские грозы. Напомнят сегодня вечер — В круг паутинные розы. 1982. Дубравы (поэма) Еременко Аллеи сада. Воды зеленеют тиной. На корточках у берега две тени. За облаками небо прицепилось. Поёт вода и омывает руки. Перемешались отражения небес и головы. На сцене грянул колокол. Последние прощания с прохладой. И грянул сторож на прощанье еще раз. Взметнув подолом платья ветренная муза ушла, погасли тени на снег, я, как извозчик безлошадный, странствую, зажав в удилах стрекозу. Стрекоза или комар, цветок или цесарка, волненье в членах, медленная поза, рука раджи и винт аэроплана и возбужденье в членах, спазмы на лице. Строгает гроб себе Савонарола, и Аввакум в соседней комнате строгает, и видим реку на Москве-реке, и воды Ганга Днепр наполняют; потом младенец целовал мизинец, пупом аэростат задвигался на небе, тебе жжет локоть рядошная Леда. На сеновале – вилы, язычество – божественная сила. Пустое зеркало экрана, и вслед косуля лижет жабу и вместе все приветствуют ягнёнка. Полки печатают ступнями славу. Играет сонный патефон в кустах. На сцене клуба сам Владимир-князь, богатырей своих сзывает, религию с похмелья принимает. Хоругвь мне видится и морда корабля. Расстреливали вместе призрак корабля и царство призраков последнего царя и после тиной закидали, и тиной закидали. Поднялся в небо солнца веретённый круг, болота превратились в утреннее море, в руках царя округлый глобус, плывёт корабль по степям и через горы. Последний человек их ждет в вершине мира, их ждет в Калиновке надмирной. Пока стреляют по мишеням, собаки лают на сирени. Правнук Татьяны Николаевны босой жрет яблоки, а косточки плюет, идет, задергивает чернозёмом небосвод, рукой улитку на заборе обнимает. И видит Минин своего коня, Пожарский круп ему лобзает, видение сие мы на мизинце помещаем. Летучий призрак корабля с командой без боя двигался в пространстве, штурвал вращал Олег славянский, без глаз стоит матрос на вахте. «Эй, там на баке! Заедает якорь! В селение-метро войдем под парусами, бегите вверх по вантам, где вымпел трепыхает, да бросьте трап, жирафа мы на борт пускаем». Синеет небо между миром, тем временем миндаль в метро зацвел. Тем временем шаман Иван у Рамы бубен отнимает, копьем его он убивает и в землю сада зарывает. Письмо интерпретирует девица, сидит в ногах поэта раненная львица, тоскуют оба на постели у окна, и ждет поэта в городе законная жена. «Я женат уже тысячу лет. Я письмо написал про ночное метро, просидел я в кафе с содержанкой девицей, я ласкал её грудь и мечтающий слиток цевницей». Стрелец с обычной алебардой подземным шагом подошел к Неве. Кричали вороны в ночную чащу. Час полночи поляну освещает. На черном темно-синее прекрасно, на небо голубь воспарил с гадюкою на шее, а в это время небо кончилось, остался только ясный август. Или счастье. Корабль в плачах оставляет пристань, на всех парах летят от берега стрекозы, удила закусили ржавые на дне матросы, горят глаза у странствующего Моисея тихо. Я в кресло сел, смотрю в камин, любуюсь фотографией настенной. Выходит лучшая моя жена с лицом под маской Саломеи. Луна, как сводница, воркует выше, Земля плывет по следу будущих всевышних, морские стекла отражают розовую пену дня, на берегу повыше смрадных звезд труп лошади. В каюте трепыхает телом Кришна, в его глазах, раскрытых до пределов безобразия, живёт еще один такой же Кришна, только Ирод. По курсу череп Николая-чудотворца, под руку с ним царевна-лебедь умирает. Тела и череп, превращённые в пораненную розу; тень черепная умирает с Рождеством Христовым и морозом. Январь живет, как сивый мерин. Она – ещё живая – допивает чашку кофе, дожди зовут их в окна роем, амуры из Уильяма им стелят на просторе. Упала с неба черная настурция обмана, дорога к Курску подвела Ивана, рука раскрыла книгу библии Корана, потом Иван упал на кости, завидев Дон Хуана. Иван – есть правнук Татьяны Николаевны. Великая княжна Татьяна Николаевна мертва, её могила неизвестна нам. И правнук плачет слезно. Горит окно у памятника ночью, морозные застыли города, по мостовой походкой рока бредёт от Сретенки фантом пророка. Художник под руку бредет с пророком, мечтают вместе о своих квартирах, о берегах песчаных океанов, а после едут, взяв тиару, в подмосковный «Сетунь». На занятые деньги тянут кьянти, жизнь восхваляют и эпоху мантий. Под облаком ночным танцуют пары, у всех на лицах Арлекин и Сара, а головы танцующих уже в отъехавшей карете. Зима – природы бельэтаж. В проходе яблоко горит пунцовым скосом, у немогущего его поднять горит в глазах забытая печаль — печать призрения прозрения над «Штоссом». 1982. Возвращение И даже ты, мой дивный, чуткий сад с плохою негою безликих встреч, глаза налил мне кровью – странный раб. Хочу я видеть, принесите свеч. Умно и нежно ты меня растил, душил, испытывая сердце мне, я нем стал, зол, тебя в себе любил, я позабыл, что я отдам тебе. Зачем же ты вернулся в старый сад? Зачем ты с тенью в воды погружен? Молчанием не покоришь путь в ад, зачем лежишь усталый и сражен? О, слезы, где вы? Услады дайте. И люди безраздельной красоты, придите ради смерти и играйте, оставьте мир свободный от игры. И дайте мне последние глаза, не вижу, не вижу света своего. Хоть кто-нибудь. Кончается роса. Помогите, ради бога своего. 1982. Акт Татьяне В спине кобылы дама ржет устало, из глаз глядит веселый, жесткий Яхве, на локти голая Татьяна встала, молитвой пух сожгла и вскрыла язву. Водой наполню детское пространство, мой меч засунется в еврейский сад, проверит деву гоя христианством — крик времени упал в живот и ад. Эх, дом! Здесь все пропитано свободой, свободой вольных оргий и безумств, здесь сад сопокупляют небосводы, здесь лжет тысячеликий бог Перун. Я летом был, а осенью меня не стало. Весенний клоун захлебнулся в славе; хватаю время головой назад, он, клоун, мертв, ожить он будет рад. О, диво, видеть белую еврейку. Сосок груди пою. Я-канарейка. 1982. Братья Я вновь вернулся в дряблый, влажный сад, он месит воздух грязной бородой, увидел странника, дрожит худой — целует, липнет, мочит средний брат. Ты Флоре врал, мешая кровь слезой, но кровь текла из мелких, тихих ран; ты слезы взял в луноседой раздан, кот-мусульманин бил тебя лозой. Зеленый свиток мчался пред тобой, прикинувшись пантерой голубой, ты побежал к пустынной колыбели, и лебеди в груди твоей свистели. Мулла, качая тело, пел о розе, он добрый, как горилла, он в чалме, целует землю, любит змея позу, огромный он, гортанный Мохаммед. 1982. После обеда Я под подушкой ожерелье диких крыс держу, мне холодно и не тепло в туманном, тонком доме, бывает жутко по утру найти в руке слезу, я жалуюсь земле, приходят утренние гномы. Зачем кровь портит гуманизм, зачем культура? Пожалуй, трудно жить. Друзья мои, туман и кошка, куда идти? Мужчина, ты в лесу, иду с лукошком, купил билет, вожак я и создатель хора. За ароматом яблок сада в рот влетит роса, я выросший над временем, а дети без отца с пустым желудком спят в девичьем доме вне забора; приказывать святым нельзя, но женщине покорны. 1982. Метро-поэзия (поэма) – Ты знаешь это кто? – Но у него женское лицо! В гостиной сатана готовит передачу и, отвечая богу, он изыскивает тон. Длинный труп разлегся по склону платформы, он мягкие конечности положил под подбородок, улыбается и смеется иногда. С потолка падает на грудь свет, дети и механизмы выстроились в ряд и ждут своей очереди. Кто первый?! Одичавшие толпы механических игрушек переместились в центр круга, лопасти эскалатора рубят их, как снег рубит дождь. Она – дочь моя – выдвинула подбородок, прижала к груди глаза и ушла в окно, ласково светит лампочка в груди, тёмные поры взорванного вагона заполнены до отказа мозгом, который вдруг вспух и разошелся, не доверяя черепу. В перископы пустых глазниц вагона сквозь маску девственности заглядывает дочь — на губах крошево костное, стены метро привалились к магнитному сердцу мертвеца. Он руководит события и гложет пространство с заднего хода. Воздух превращён движением в редуктор, к его колесу пристроена волосяная передача — церемония обрезания и передачи волос напоминала псалмопения по случаю мёртвых Семена и Вознесения. Серебрянная улыбка прошлась колесом по лицам, собравшихся в баре морга, труп-бармен легко выпростал оторванную руку — и зашагал, дурашливо виляя чужими бедрами, женщина разорванная пополам, иронически загримасничала и попросила смерти, бармен, слепо двигая губами, взошел на трон и ввел в историю Огненные Глаза Машиниста и тупые слезы общества. Ген-событие в вагоне из металла. Дежурная с красным верхом переговоры ведет по телефону. Сырой визг «скорой помощи», шально взметнув панику, вошел носилками в переходы, где стоят поезда-волкодавы, и со скоростью бреда в обнимку с букетами они падают на рельсы с глухим звуком волчьего воя, да вспарывают животы колесами Метростроя. Стыдится труп покойный — на голове крылами аисты махали, и грудь роженицы скрипела как заноза, и мать сидела на макушке как минога, молитвенно склонив колени. И тот, кто умер, не воскреснет, разве что, заговорит последним языком. Мозг превращен в жемчужины, в кораллы кости, а стекла превратились в глаз, и воздух вмиг набряк, зашевелился толстый и поселил в себя людей косяк и клекот толп, вдруг наречённых смертью. Ручей стремится. Струится жидкость — пятки женщин и руки распростертых ниц мужчин неторопливо огибая, волочит волоски, ресницы к водопаду, и чей-то глаз катится по оси. Где тень стонала роскошью покоя, машины выли, обручаясь с жизнью, сошел на землю слесарь. С убийством эскалатора открылись небеса. В костюме слесаря сошёл на землю ангел, предчувствие не обмануло лишь его, и цепь эмоции надорвалась наруже, и первая старуха покатилась как полушка, ее черты застряли в полпути полета, и раскосматилась чужая жертва, цепи обнимая, и зашипели воздухом ее беззубые уста, зачем-то сжав соседних два звена одной цепи. Сомненья ангела рукой дантиста скреплены. Последний человек закинул женщину на новые стропила, смеется падая, и с братом не простившись, застывает он на мраморе потухшем. На груду чьих-то тел походкой разной сходят люди, обрекшие себя на будни в небесах. Им, что, за плавники цепляться рыбы будут просто, и обниматься станут люди на движимой структуре марта. Студент выходит на свободу и просит щетку для одежды — сторонних тел живые крошки, соседей по полету он счищает. Ребенок на юлу похожий, засунув руку в голову пустую, кричит, на помощь призывая к людям. В его крови уже купаются потомки, и он растет и учится спасать от крови кровью. Топор опущен, лезвие отсекло звенья карусели, палач в пивной сосет из кружки пиво, и похмелье бьется в сдавленной груди, и умирает вместе с сердцем роженицы, которое под головой старьевщика нашло покой, — старьевщику теперь наполненное брюхо женщины — последнее, что видел на экране жизни. И несмотря на буйное веселье беспокойства и странный клекот раненой толпы, загнили бубенцы, продались тишине больные пасти мегафона. 1982. Эпидемия автору Болел чесоткой я срамной, мешал я с серой водку, ночами я не спал, сосок чесал, першило в глотке. Пойду я в КВД, развешу кожу эпидемью на стене, к врачу пришел немой, скотина и поэт больной. Я вытащил карманы, начал стаскивать панаму, я в коридоре длинном ждал, про сифилис читал, сова сжимает лампочку в мозгу, как мышь, как знамя, я раздавил Дали, как муравья, сидеть устал, помял от скуки циферблат. А я под маской гноя бесполый и слепой по коридору шёл, шёл, шёл — багровый врач меня по запаху нашел, нашел, раздел по звуку, развернул мой пегий зад к науке. Я – пациент, я дерматологический агент, я в позе женщины стою и квакаю тоску — за архетипной головой летит скелет с косой, спускаюсь в медицинский ад, я голый ренегат. О, нравственные муки дня. Мне выдали рецепт, расшаркался, мой Россинант заржал, мы поскакали, а Санчо Пансо – физиологический адепт с кановою врачихой вслед флажком салютовали. На крыльях радости в аптеку с улицы влетаю, стучу копытом, крылья царственные опускаю, кентавриха атласная ресницы опустила, и груди над копытами ресницами прикрыла. Я падаю в розу, я чёрный астральный резец, на башне высокой сидит козудуй-молодец, в глазах забубенных хрустальные птички пищали, на звездах баба с мужиком кентавриков рожали. 1982. Колдовство 1. Я завершила черное познанье, вошла я в образ покоренных сил, я вижу зла беспечное страданье, я подымаю голос из равнин. Сова – наперстница любви немая — мне снится сон всегда один: паркет блестит среди картин, я там брожу безликая, хромая, я там, как труп иль странная живая, не теле десять глаз и я босая. 2. Вдруг я на черепахе ростом с гору, она бежит, танцуя и поет, и рядом сотни черепашек хором, приветствуя меня, орут сонет. К стальному храму стадо прибежало, кобыла в панцире дает совет, и стадо бравое псалом поет: «Не закрывай глаза и тело не жалей». Бессилие с параличом сражалось, а тело женское бесилось и дрожало. 3. В глазницах шевелились пеплы, пустая тень спиною в храм идет, уходят черепахи – горизонта дети, и солнце в черных облаках плывет. Жизнь потащило в пустоши названья, здесь тише камня женщина живет, размякло существо – все формы узнает, а формы, как росинки, в каждой подаянье; в двойные сети круга гибкое рыданье опустит женщина коническою дланью. 4. Тут загремело в бедных порах мрака, под своды незаметно тишина взошла, свет опустился формой рака, ждет женщина пустынной птахой зла: «Я радуюсь седому прикасанью, я жизни не любила, и его рука, меня уродуя, тащила по векам. Теперь я вижу мрачное призванье — в разрушенное, кислое преданье бог превратился на пути незнанья». 5. Вот я сажусь, желая плакать, мне с луком косточку баранью принесут, стол возникает, стул и скатерть, и прыгает из мягких стен на блюдо кот, лакает красным языком тугую граппу и пишет лапой изумрудной – «Суд». А блохи шар хрустальный детства ткут. В утробе зверя слышен предков храп, вино лакает честный пожиратель страха, на стенах тень усатого арапа. 6. Веселый храм, как дьяволова бочка, наемный хищник в женское проник. О, бог, пусть крестный сон оставит дочку! В загнутом когте нить, мой череп маятник, на плоском языке тела заговорили, клянусь, я не желала счастья в милый миг, но женский крик продажен, дик, все формы стыд, бесчестье потеряли, кубические челюсти стучали, совокуплялись, времена молчали. 7. Волшебный бренный мир ночной тоски спор разрешит меж правдою и богом, я здесь одна, никто не завопит – «Не лги», быть не принудит девой строгой. Уже гражданка мира – я страстная змея, чужую жертву запиваю красным грогом, плюю кошачьему самцу «убогий», я угощенье света – темная Лесбея, сворачиваюсь кольцами в глазу сома — божественная блядь, покорная жена. 1982. Факты О, диво видеть белую еврейку! Сосок груди пою – я канарейка. Придумал я, как дальше стану жить, я превращусь в глубокие моря, спрошу у женщины я три рубля, жену заставлю душу кровью мыть. Мой голос слышат птицы, рыбы, звери, химеры кинут огниво под двери в странном доме, чужом и не чужом, а завтра я – под дверью в нежный дом. Несу еврейке банку молока, еврейки гиблой долгая рука отца удерживает за рога, а мне отделены рука, нога. С химерой мы на кухне посидим, пьем кофе с канапе, в часы глядим, нам принесут потом салат из роз, язык упал средь шерстяных волос. В державах жил и клоун умирал, мне взгляд отца белье, носки соткал, мне материнский плач белье стирал, на поцелуй мне город хлеб продал. 1982. Дом и жена Мирзоеву Холодно в доме, промозгло и влажно, губы краснеют, а пальцы, как лед, грязная кошка настырно и важно брюхо и лапу грызет и грызет. Воздух нелепо насилует осень, сытые груди целует, уста, даму кромсает, еврейскую осень, звук, как сползает по грудям коса. Прыгает кошка меж бедер в калитку, прыгаю вслед я стрелой из пупка, вижу, как яблоко лижет улитка, сухостью пахнет кольчуга из мха. Свечи истают на белую площадь, вместе сливаются кровь и роса, холодно, в кошке мяукает лошадь, стекла и время темнее в грозу. Видишь, составил бочонком ладони, свет потухает за ширмой из них, пальцы просят тепла паранойи, хочешь, вылеплю пальцами стих? Ум потеряю, сижу и играю, странно, наверно, от осени блуд — рядом в саду, когда вышел, гуляю, с трубами дом или спящий верблюд. 1982. * * * Я начинаю жить под толстым одеялом, на месте губ – ночные бархатные губы, на месте рук пугающий оттенок грусти, грудь пахнет воздухом и пахнет свежей смертью. 1982. Саломея (опера) Ирод взял в жены Иродиаду с дочерью Саломеей. Иоан уже заключен в тюрьму Иродом. Страннику, Иоану, Саломее по тридцать лет. После нагорной проповеди. На пиру Ирода танцует Саломея. Иродиада уже отвергнутая Иоаном. Танец велик и совершенен, Ирод обещает все за танец. Саломея, подговоренная, все просит за танец. Принцип вседозволенности. Ирод приносит голову. Саломея Для тебя танцевать я хочу. О, Тетрарх! Тетрарх! Иродиада Взгляд, понурый долу, подыми, дочь моя танцует, посмотри. Ирод молчит, забавляется четками, напряженное сердце трепещет, к горлу черный комок поступил. Гость У ног твоих, белая птица! Миры и пространства легли, я чувствуя танец последний — кончаются мир и пиры! Ирод Я чувствую странное зарево, гроза ударяет мне в кровь. У ног твоих, чеpная птица, я брошу с кинжала свой рок. Иродиада (ее слова таковы, как их слышит Ирод) О, музыканты и гости седые, забудьте на миг о судьбе. Ах, сердце мое изнывает слезами. Пускай моя дочь протанцует судьбу. Саломея Свою тайную мысль оставляю, пронзенное сердце свое стерегу. Кто миру из сердца прибавил забавы, пусть будет моим на еврейском пиру. Ирод О, мои соплеменники крови, тридцать лет проклинаю судьбу. Я пошёл против иска по крови, а жрецы разглашают молву. Не желал я обмана истории, не хотел я обидеть всевышних рабов, пожелал умертвить я младенцев за черное детство будущих снов; только пахари неба больные приготовили жалкий обман — закрыли младенцев в безвестной пустыне. Сегодня тридцать лет! Тот, первый, говорят, у узника крестился, вторая – дочь жены моей. Обмануты, история и мать моих детей. Выходит белый хор. Все в белом, все женщины. Все двигаются. «Белянки» выходят собирать невидимые цветы, смеются при этом неслышимым смехом, делают невидимые букеты и венки. Во время невидимого и неслышимого веселья они начинают вслух, вразнобой декламировать стихи. В разной тональности и ритме. Иногда хором прочитывают одну строфу, иногда больше. Иногда одна читает. Иногда несколько голосов ведут разные партии. Хор (женский) А бог, как балерина, укрытый пелериной, а конь идет из тени — он зеленей растений, и из ресницы слеза сбегает птицей. Река засуетилась и воину взмолилась: «Пойдешь, следы не пачкай, которые в раскачку живут две тыщи весен, оставить их на осень дед посулил внучатам — двойняшкам-паучатам: воспитывать коровам отдал их, а не совам, родились будто мыши, а под великой крышей; отец им – дух, и тени и ласковых спасений приносят, и сомнений». Кто нужен, тот родится, а лишний не годится. Автор Над башнями солнце садится, белеет печальная кровь, тяжелые плечи пустыни и те потеряли любовь. Ирод Я в жертву тебе жизнь брата принес, танцуй, Саломея и злая любовь. Я знаю, ты ненависть держишь в себе за отца своего. Танцуй же великая Лесба, прибавь к убиенным еще одного. Хор Оставаясь невидимым, поет мужской хор. Женский хор выходит танцевать.) Еврейку злую милой я окликал подчас, ее ласкал и силой владел ее тотчас. Она нагая дама, еврейская мадонна. Когда-то мы лежали и жили в дивном зале, твои большие груди стыдили чьи-то судьи, желали безразличья глаза косые птичьи. Ночное безразличье холодное плыло, ты нега и двуличье, ты красное дупло. Спала ты где-то в белом, под красным колпаком, испачканное мелом, лицо красно виском. Проснулась ты одна животная весна, а волосы до дна все выпила роса. Иродиада Я счастья хотела и мира, я жажду не крови, а вин, и мысль мою дочь и гетеры танцуют во славу любви. Раб Руками уста мои рвет на куски, зарницами глаз обнажает мне душу и телом своим затмевает века. Не женщина, деспот, сплетенный из змей. О, ноги, держитесь за землю, не дайте исчезнуть и вверх улететь. Руками нащупаю я господина, он жив, восседает с женой, значит, и я не в постели с обличием дьявола и сатаной. Пахнут где-то миндалем слова обращенные в кровь, великое горе в темнице бушует, мир грянет на землю, вонзится осколками в плоть. Мой господин, уже все коченеют, мертвеют судорогой лиц, вот-вот пустыми тушами обрушатся в открытый Аваддон. Я вижу тени бродят на дне пустынном зла, я вижу песнь заводит прощальную Земля. На небе ясный месяц, Великий Город спит, я слизью растекаюсь под пятками ее. Хор (женский) С еврейкой в белом зале опять затанцевали, крутились и рычали, плясать и петь устали, разделись донага, но снова как юла, еврейка закрутилась, к танцорам запросилась. А рядом все седые, служанки молодые танцуют и ликуют, да в зеркале пируют. На лицах бледны маски, да не желают ласки. Земное не видали, а тело потеряли. Иоанн Готовил жрец-провидец фантомную судьбу и воспитал как видел, я это понял тут. Креститель, я креститель, простой солдатик, раб, мой жрец, отец мой, мститель — всевидящий Зураб. Народ наш умер тайно за горизонтом гор. Я, странник из пустыни, великий Ирод, Саломея. Вот — последние народа имена. В уединении мы жили. За счет великих слов народы нас кормили, потом пришла любовь. Меня растлили в храме, раб странника смотрел, брат Ирода убит жрецами, я умираю как хотел. Саломея Скоро, скоро смерть, мой милый, тебя люблю и совершаю грех, но больший грех собой открою, войду убийцею к всевышнему царю. Мой будет жребий брошен сегодня на пиру, мой танец начат в рае, а кончится в аду. Ребенок светлоглазый, морская колыбель, я вижу рабства ложе, но мне идти за ним. Толпа Мы верили небу, нам дали еды, наследник явился и удалился в пустынь. Ирод Всевидящие мертвецы! Ах, дочь, приемная девица, плясала будто в судный час, немного слез, немного львица. Хор (женский) Рассвет в воде колышит, еврейка вся не дышит, прошел и бог по следу, забыл про плаксу-деву. В сафьяновых сапожках, не всадник, многоножка — махнул мечом немножко, разбил девицу-крошку, по водам скачет милый, а воды пахнут илом. Саломея Вот близок лучший час, мой мальчик! Там мы вместе построим по дому, там полюбишь меня не любя, там не будешь распят, как икона, там распутник не знает креста. Там распутница ходит седая, взгляд кидает из смутных бровей, и сонным именем древним пугая, приготовит тоску из кровей. Там ещё не боятся измены, там не тронутый горный подъем, там в молитвах сжигают за веру и детей уважают за то. Труп лежит на дороге, мешает, гроб качает Илья на горе, плачет, горе безумный играет, меч достанет и вновь достает. По излучине скатимся долу, крылья снимем и перья сожжём, имя вырвем из пасти надгробья, поживём ещё вместе, а после умрем. Хор (мужской) Море плещет раздувшейся рыбой и заломленный парус устал, в лодке двое и волны под лодкой. И Тетрарх на носу засыпал. Я молиться заставлю их утром, парафином покрою нагие тела, сатану призову, расстреляю Тетрарха, Землю глазом увижу ее. Странник В ногах моих зеленый берег, Мария рядом на песке. Я вижу старое лицо. Я лучше стану человеком смертным, Марию сотворю женой, мать сделаю обратной Саломеей, крест переплавлю в рыжую Луну. Саломея За смерть Иоанна жизнь Странника. Я помогу ему грехами, я собственное тело брошу под камнями, а он из жалости ко мне уйдет и от креста. Он – гордый, нервный Иоанна обнимал и тайный рок воспринимал. И тут прошелестело. Он – твоя награда! Иоанн Так получился странный не-обман, больная птица в небо улетела, но я еще хочу увидеть май, но женщина взялась за дело. Все верно, но ее кручина не сможет головой моей переменить судьбу. Умру я, выживет соратник неба. Есть только месяц толстый летом ранним, есть только зелень за окном, и кто-нибудь еще заставит толпу бежать за правдою босой. Хор (женский) Еврейка золотая, слегка в глаза косая; ребенок рядом нежный, безликий, безмятежный. А мама-девушка, еврейка-евушка спала и почивала, безбрежие алкала, и ветер ей на ушко пел красную ракушку. Нагая, словно, солнце, а верно ей в оконце ребенок кинул шаль массивную, как даль. Странник Нам захочется петь в синагогах старинных, крест на горло и ночи о снах, кто-то станет гиеной в могилах, кто-то падалью станет, себя рассказав. Я люблю приходить незнакомым в незнакомые прежде дома, и в пустынные залы к знакомым не люблю я входить для себя. Громкий звук тишины в белом зале. На скамейке сидящие люди ночей, племя женское лебедя стаей окружают вождя гласом тихим очей. Хор (мужской) И живо голубое спустилось колесо, и черное, седое оставило нас зло. Какие-то народы нам заступили входы, все пасти разевают, двуликие рыдают и крестятся нарошно, хихикают истошно, вытаскивают чрево, в котором дети-девы. «Еврейка – не жена! Сгорите вы дотла!» «Она моя звезда! Она меня нашла!» Тут звезды опустились, народы провалились, в лесу, в ночной избе мы молимся судьбе, по лестнице плывем нагие и поем. Тут каменные двери огромно растворились, испуганные звери в одеждах появились — стреляли и терзали, и резали, и жрали. Без страстных сожалений ушли мы от сражений, посмотрят нам на спины и плачут дико псины. И тут же золотое спустилось колесо, молчат за аналоем старушка и весло. Встречает нас царица — заогненная жрица — по-русски говорит, раздеться нам велит: «Молчите без сомненья, за лесом вам спасенье — в небесном ожерелье земное наслажденье. Вы – белая весна, молчите, как волна!» Странник На колени меня, на колени поставьте, приготовьте всех женщин от мира. Я не умер, с женой не простился, для неведомых женщин молился судьбе. Саломея Для тебя танцевать я хочу! О! Тетрарх! Тетрарх! 1982,1983,1984. Воспоминания Я шёл, громадный вздох в груди тая, ночь, грудь и кровь оставил на постели — под небо зла заря меня вела. Расшевелил я ржавые весны качели, и заскрипела осень, как зола, и цепи скользкие в ушах висели, язык мой заработал, как звезда, там в пасти черная прохлада рая, молилась здесь спинная худоба. В реке сознания рука, качая звезду и крест – моих детей сердца, дрожала плоская, к виску белея. Он ногти обдирал – пространств отец, мял, комкал ржавые весны качели и зеленел от страха страх-самец. Иерихон и кот-самец запели, торчал в ветвях могучий небосвод, присел дурак на старые качели, коровы, мухи, люди, дети, скот по мачте вверх ползли и хохотали, орала мачта дерева им в рот, внизу собаки белые стояли, тартинка-женщина их гладила. Упали ветви – женщину распяли. Поднялся из травы и зашагал я, плечи-крылья расправляя ночью, леса шипели, звали из угла, любил твои колени над луною, тебя прибила к белому игла, в меня сказала чужеродной речью. Я замер от любви и холода, мне показалась странной эта встреча. Затих я от любви и холода. 1982,1983. Три «г» Блудливый крик воды и вьюги, и пахнут хлябью волосы. Нагнулась в детство, рыба влаги змеилась с губ и в голосе. Конечно, клюв свистает танго, когтистый домик им божок, бредет фигура из ротонды, согнутая несет рожок. Прядут и Ира и Татьяна, как капля соткана звезда, родить бы всем меня – мы пьяны, течёт из темени вода. Идут гуськом во чреве этом и выйдут – жертва и палач, луч смят, хрустящий звук победы по плоскостям спешит помочь. Мимоза в мышцах камнепада растёт с разрушенным умом, усталые глаза распада живут в волнах и за виском. 1983. Попугай Глаза оранжевые, если не в кино, под камень спрятаны, волнение ресниц на землю брошено из кругленьких глазниц. Вот так, напоминая бег гнедых коней, девица твердая на берегу морей, изученная в танце, кожа на песке, напрягшись, сдохла в затяжном она прыжке. Там в комнате, где иглы – лестницы к картинам, безбрежный мальчик на коленях у девицы. Я там любил, а после синих вечеров скорбел без имени в мозгу. К гардинам ты подошла и повела лицом угристым — вне маски цвета мыши – в сторону без слов, и голос всплыл в февральской гуще женских снов. Пришла и грудь кусает честным ртом любви. Ой, хочется ей жгучих ощущений ног, и сбросила лицо, и плачет, и вне лжи, купила в лавке губы светлые и флаг. В той лавке букиниста ружья нарасхват. Здесь в лавке слово «женщина» сменило «блядь». Ах, сами петли пуль убьют ее в охват. Просила убивать, улегшись на меня, растекшись прядью по лицу, забормотала, так рассмеялась, что на крюк спиной попалась, висит, как попугай на жердочке она. Обмякшее щипать, лизать и целовать, стащить с крюка и взять, одеть и ждать, и трупа позы, позы языка смешать. Умеющий смеяться, если захочу, животный крепкий взгляд в глубокой голове, живу, когда придётся, и в Орле живу, я с тенью зеркала гуляю в феврале, геранью под ногами пахнет чуткий снег. Иду – и бледный перебег лица – настиг я ранки фонарей, опомнился и лёг. 1983. Городские дачи (поэма) – А ты не пробовал огромный секс? – Не приходилось, но хочу понять. – О, это … как прочесть «Архипелаг»… За дверью в мир и дерево, и океан. Еврейка с чёрными глазами на лице, с невероятной грустностью в глазах, однажды молвит ночью: «Будешь ты?» «Останусь, буду!» «Повтори еще.» «Останусь, буду, я всегда». Упала. Раздел я тело. Дерзко-умный голос: «Покроют всю меня и тело всё, о, милый, волосы за десять лет, тугие волосы. Я – Байрона стих. Тогда твоей останусь?» «Да, моя! Всегда! И помни: твой огонь, а мой дым!» Река крутилась в черепе Земли, девица оттолкнулась от травы, верблюжьи голые восходы плыли. В ряду годов слой нижних брусьев сгнил, вода прошла, и ноги замерзают, прозрачные ругаются фигуры. Слова «Пророка» где-то рядом живы — в чащобе яблочных лесов роятся. Дождливые из мрамора леса. Женились мы однажды вечером, она – как мать и старше, и богаче, лет шесть – мы дети и любовники. «А я таюсь и знаю, вера в пса внутри любого существа природы.» Печальные лежат во тьме равнины, хрустят там щеки лунных косогоров, узор пальцы спечатывал звезду, ночь перезванивала огоньком. Луга туманных, бледно-синих трав вокруг их дома. Листья колыхались. Сегодня познакомился с Мариной, она – смотрительница дач в лесу, она поет в церковном хоре, добрая, купила двадцать пар носков на осень. Волк – за собаку. Рояль и зеркала. Консерватория. Худая. Целка. И милая – меня кормила мясом. И милая, что хочется убить. Иная крайность памяти природы — одна. Навоз приносит славу саду. «Одежда белая струилась На ней серебряной волной; Градская на главе корона, Сиял при персях пояс злат; Из черно-огненна виссона, Подобный радуге, наряд С плеча десного полосою Висел на левую бедру…» На черном маленьком рояле ноты Шопена, издание Германия. Твердит циническая баба: видит, спасётся горсть фанатиков любви, и кровь волной прольется по миру, все уничтожится греховное. Седая импотентка. Чуткость. Страх. Она могла быть человеком и в лесу, с осеннею булавкой – милая. Хохочет провал в быстрокрылое горло. И замок встает, опуская цепями две тени с зубцами обрушенной башни на разные реки, на берег и площадь с часами. Там девочка-самка рыгает. Осеменяет человек свой череп. Гортань проколота огнем камина, дожди под табакеркой спрятались в червях, тела тянули из бутылок вина, сердца схватились ночью биться на руках. За скользким горизонтом солнце жило — в печи под пеплом – умно, завтра и вчера. Я подымал безжизненное тело, остались спать спина и голова-гора. Я подступил и умолял у неба: «Страдавшему от красоты, позволь забыть! О, милый!» – Я. И свечи отекли, и гребни расчесывают нас, и птицы гнезда вьют. Сгорает череп от истомы рабства, в сосуд его гармония слилась, изнемогаю, лихорадит мозг. Лопатки дергаются, белы спины, и осень чавкает, хвоя висит, звенит, вода лесная в бочках круглых стынет, слоняются обьятия, оскал гремит. Спокойный хохот – холод сотворенья, две кожи скрылись в ночь – им песня удалась, любовник умирая, входит в звенья, зовет согреть. Хор слез летит, пронзая глаз. Нет чащи снов, тепло вина лоснится, потухших листьев каменный дрожит агат, румянца запах, мысленные птицы грустят в руке, расписывающей сад-ад. Смешная рыба хрустнула в карнизах, прошлась хвостом, оставила клеймо в земле, глаз бычий вскрылся с кротким визгом — мы улеглись в лечебнице и молоке. Разъять любовь – как средство для наживы. Теряют сон еврейские бульвары в намякшем мае-обольстителе. Запомни, твой сын обернется, промолвит: «Ты – пыль! Мой великий отец и любовник!» Торчал тот крест под белой лентой плеч, рука прижала сердце к желтой кости. На белой груди отыщу белый крест, запомню блаженное пение, упал – на груди умирает отец, назад отступил, на губах тишина, прошлась по земле за ногою нога — поднялось над грязью знамение. Она – прекрасная, больная часто — кусочек рта, рука, одно лицо — над оживленной карлой веки спят. Напомнила змею с дождем и камни. Там впереди листья реки опали, прислонились к себе и печалились. Понятны шелестом плеча и танца — обреченная, оголенная поцеловала, застонала, пала. Давала ночь себя, как шаль плечу, ресницы с сканью слез ронялись, плыли. Свечу зажечь и мудрая остынет. Не спят зобатые, смешные мыши — пищат их голоса. И бич зари тасует брюхо женщины и дома. А в комнате осиновое тело встает с постели в крупных стеблях вен. Оно в окно уставило глаза, там капелька росы на пальцах сна. Наш честный раб свистит, слюнявится — в нем тварь живет малиновой души — и любит, любит, любит вас. Совет ему врача: «Протезы в воду». Диалог состоялся на природе, глаза блистали дикими белками. «О, женщина, я как увидел, сразу! Вы – счастье! Вас люблю! Безмолвен к вам! Ревную, не хочу вне ваших жить!» То существо – понравилось оно? Тем утром. Человек внутри под маской поднялся со стула бледный и ветхий, умытый, как море, и липкий, как кровь. Глаза его круглы, злы уголками. Несет на палке баба красоту ручья из под коряги грузной и широкой. Кукует лес, коровница-звезда гуляет над собой. Спит край пространств в земле под тонким ледяным чулком. Раба и бестолочь сидела задом, воняла потом и мочой вчера. Фиалка на портрете и лампадка, в петлице гиацинтовая трель. «Мой муж – от рака. Сын в Варшаве — могила номерная в сорок пятом. В последний, сорок третий, мальчик взят». Подрыгала крючком ноги и пала. Рассек пространство взгляд Тургенева. Висок упрятан тихими шелками — парит с слезами на колени девы. Две феи с полинялыми власами припали, согревая телом тело, влекомые к коням и библиям, прикрытые листком Монтеня, сдохли. Рабы сидели на диване ночью. «И целовались мы взасос, пока не свистнул паровоз». — Сказал, расширив губы, мертвый справа. В великом центре женское лицо, сомкнув скулатые ущелья, молвит: «Мне указали – вот ты. Я ждала. И челку, и рейтузы не носила». «А я кальсоны надевал и стану». И нос зажал от запаха в груди. Растоптанное «я» сжирает тело. «Я за тобой!» «Тебе нельзя, царица!» О, дайте, дайте зонт – ему в очках, он лысый, розовая баба рядом, глядят на самолет с балкона беды. По окнам, слева от вторых подъездов по вечерам с нагнутой головой, коленями в глазах – беременный он — мальчишка немой вне левого глаза. «Носферату» – называют дитя. Я помню книги, красную тетрадь. 1983,1984. Перевод «Конец облакам и мне…» Собрался я в полет кровавых крыльев, зашелестевших в огненный разгул из туч. Их гений бронзовый петух, а вот он луч, как радость истины нас гонит с пылью. Затем вас гонит крик воды под корни — и миг, подброшенный в крутящемся верху; глаза и возглас голубиной дворни за тенью твердою, их шаг – полет к греху. Подрагивает глаз в напевном хохоте под бровью гиблою, и бусы в дрожи, застывшие на шее, с шеей черепа. И ангел истины пьет ласку важно. Объятия вернуть и плакать неспеша, пронзает тонкое стекло ресница, падение от времени, несет душа — одна в кольце на птице и на птице. Да, перевод из игрока и солнца — «вот синее, вот бронзовые колпаки, их лапы хваткие…» Да, да! – толпы руки'. От мутных крыльев, красных, смятых – вой сна. 1983. Третий солдат Пройдя над горизонтом в чувственные грезы с измученной и черной розой на губах, мы вознесемся под беспечный гул мороза и, намертво уставшие с свинцом в глазах. Отколыхнулись на ветрах все створки бреда, идет к уставшей вечности сам-смерть петух, наперстников, соратников зовет победы. Ведет толпу к крестовым снам другой пастух. Вольем в глазницы чувственное масло – страх, вверху ни лиц, ни птиц, ни времени безумств, и насовсем последних, огненных в глазах — зовет к толпе в крестовый гроб сухой пастух. 1983. * * * И ты, который умирал налево, и ты, который умирал направо, ведь вы, наверно, умирали вместе. Зачем же ты ушёл направо, зачем же ты пришёл налево? 1984. Война (поэма) «И прошу не забывать…» 1. Деревья остолбенели, заплакали верхушки детям подобно, вихрь несёт кровавую карусель, ржут металлические, пустотелые кони. Я свалился в рвоте, меня отравили досужие вымыслы, я хочу жить свободно и гордо, мне затыкают глотку змеей победы, мне тычут в грудь коромыслом войны. Я хочу пчелой возиться на поле нектарном, я хочу верить в себя всегда и всегда в тех, кто рядом. А рядом – Земля. Буду быком с рогами до солнца. Буду бычать и реветь о любви, как о шлюхе — ей оказать внимание и дать новые платья, и она начинает тянуть нить заговора и продавать себя богатейшим странам и народам. Я буду кричать о войне, как ребёнок с кожей, обугленный фосфорной бомбой, я буду молчать о войне, как мужчина, на глазах которого любимая отдается другому. Я выйду на улицы, я уничтожу день и ночь, я выйду голый на голые улицы — от тоски по завтра безликие. Какая мама?! Какая жена?! Я буду один! Я буду нерожденный. Ничей. Никто!!! Я хочу исчезнуть, не появляясь. Я хочу умереть неживым! Я зеваю подобно волку в клетке. Ты – век! сытый, шумный, как корова, которая не умеет разродиться, и подхожу я и взрезаю живот коровы. Кто выходит из коровы? Света мне! не вижу теленка. Прочь! Это – смерть! Но вдруг я шепчу в забытьи чёрные мысли: «Жестокость – это инфекция, и она летит по ветру!» Я не гожусь в душефага. Я – не дурак. Я – умный, я – хороший. А как иначе?! Я – не убийца, я – не злодей, я – не льстец. Равняйся на меня человечество. Я – лучший, и я знаю, что нужно делать сегодня и завтра. Мой волчий нос за версту чует запах радости. Следуй за мной моё человечество. Я – поэт. Я – гражданин мира. Ура мне! (Человечество рукоплещет.) Тихо все, замрите и слушайте. Первым делом уйдем в подсознание и вытащим на поверхность комплексы, а затолкнем в освободившееся пространство: достоинство, свободомыслие, веру в себя, любовь. Теперь у нас новый фундамент. Принимаемся – с высунутыми от усердия языками – за социальное положение. Назовем его «Я». «Я» – это общество, власть, индивид. Сначала мы понаделаем аппаратов и роботов для кибервека. И киберэпоха освободит человека от физической обязательности работы. Всё! Нет нужды зарабатывать на хлеб жене и детям. Изобилие! Преодолевая стыд в горле, отбрасывая деликатность, говорю: милое моё человечество, вы – стадо! Ваши повадки устарели, и завяли ваши привычки. Долой дом и семью, долой обеспеченность и слабость! Я знаю, что делать, чтобы не было войны: надо быть человеком и не лгать себе и всем. Давай, человечество! Вперед к биологическому человечеству! 2. Я пишу ночью слова из себя откуда-то. В сердце пустыня из песка, руки – два горизонта, ноги – всполохи огня, волосы – кратеры не умерших вулканов, рот – граница света и тьмы, голова – как горшок с землей. Я пишу о войне, которую вылепила моя любимая женщина, она мне не жена, но больше, она мне – дань еврейства, которое защищаю из любви к их женщине, но которое осуждаю за их старость и холодность души, хотя, может быть их отщепенческая грусть и намеренное одиночество — есть отсутствие воображения. Я на кухне сижу за синим столом, под синими стенами. Я никого не славлю, ибо я объективен, как сама объективность, если она еще жива на планете. Я никому не подражаю, я сам – неподражаем. Мне четверть века, я – зоркий, как сокол, рвущий в клетке мышь. Я сам себе строю клетку. Я – поэт. И поэтически заключаю себя за сеткой слов. Дети и взрослые идут, не плачут, а смеются моей жестокости, которая разорвала мышь — они ужасаются моей жестокости, которая бросает меня грудью на клетку, они смеются моей неловкости, когда я от обиды и горя падаю на землю. Я – сокол и Сизиф, я – Прометей и Гермес, я – чудище, я – христианин человечества. Я вижу участок земли: по грудь в снегу идёт Борис Пастернак, идёт за человеком след в след — они беседуют о вечности человечества, потом Пастернак садится на человека. на круп спины, превращенной в круп кентавра, и пишет на бумаге слова, сам страдая от неизбежности метаморфоз жизни, которая как рак. Давай, Борис Пастернак, живи, не умирай, я поддержу тебя своим бессмертием. Говорят, была муза – как баба. Я нахожу эту бабу всюду, даже в разговоре двух рабочих: «Эти коммунисты, сейчас как попы!» Кто сказал? Что! Убить говоруна! Но он рабочий, как тогда? Но как он смел о коммунистах, к которым глаз мертвых взывал: «Коммунисты, вперёд!» Зачем же рабочий разочарован в коммунисте?! Хватит врать фактами и словами. Обернитесь вправо: в Москве на улице Горького фашистский слёт, жгут портрет Ленина, и трое в автобусе «Орёл-Тула» насилуют на глазах разочарованных пассажиров женщину. Обернитесь влево — я задыхаюсь, в лёгких трупный газ — пьяные рабочие выходят из дома. О! Они солидарны, как трупы. Прочь алкоголь из семей и страны, иначе опять засопит от совести Россия, и судорога скует сердце России. Кто тогда скажет вам то, что я говорю, пока горло еще как-то хрипит. Надо перестать лгать и думать о выгоде, вперёд без вранья в сердцах, вперёд без лицемерия в устах. Коммунисты и люди, спасите моего отца. Он – коммунист, но он алкоголик, и он одинок, он растерян и разочарован. Хватит бреда. Коммунизм, приготовьтесь к этому. Но для этого надо, чтобы человечество стало биологическим, а экономика кибернетической. 3. Моя мама смеялась до слёз в восьмидесятом, когда коммунизм со страниц истории выпорхнул пташкой и улетел в новую клетку слов. Будет! Довольно! Мы – люди, мы любим страну, мы не хотим, чтобы опять и опять за радостный смех и пытливость нам бросали гордо: «Враг народа!» Я – сам народ! Я – не враг себе. Довольно абстрактных слов о счастье всемирном, я хочу человеческой, не военной жизни. Я не хочу, как родители, быть обманутым словами шрифта. Шрифт переплавлю в стихи. Слушай, страна, своего поэта, он не хочет быть замороженным на своей тёплой земле. Откажемся, от чего нужно отказаться. Ленин советовал ошибаться и советовал вам ошибаться не раз. Я не хочу, чтобы война, я не хочу, чтобы терзаться и мучиться, я не хочу, как овца, быть под безжалостным и тупым дуче. Я не хочу жестокости и юродивого вождя, ибо всякий вождь – юродивый и маньяк. Я – офицер, я умею командовать и кричать, но я не хочу быть грузчиком и в земляные склады складывать кровавые и чёрные человеческие мышцы, или совсем ничего, или воображать и подсчитывать тени, заполонившие огрызок Земли. Сам я не верю в войну. Я утверждаю, что все армии и оружие — это анахронизм, это – комплексы половой сущности индивидов, это – старость и брюзжание, это – желание мертвецов утащить за собой живых, это – обман человечества эпохой христианства, это – инерция весенних самцов и парализованных шумных стариков. Мне не надо войны, я не – животное, я не – самец, я не могу из-за самки драться, я ищу себе не самку, а женщину, а, если не нахожу, то и не дерусь за чужую. Вранье, что не может быть двух строев на Земле; просто имеются сволочи, которые так считают и говорят об этом всем новорожденным. Но поздно, мои младшие братья. Хорошие люди – они не унижены, и через семь лет они станут взрослыми. Ещё семь лет — и мы разберемся в ситуации на Земле. Пока давайте жить задом наперёд, как раки в норе. Я вижу необозримое поле Земли, которая хрупка, как девственность. Надо острожнее расщеплять ядро и души. Расщепление ядра – тени и тени. Расщепление души – мрак и мрак. Я говорю, я смеюсь лицам и собакам в лицо: «Война – не средство!» Жалость к себе сжимает моё сердце. Мама говорит: «Сын, ты должен воевать! Кто защитит меня!?» Я пою великую музу, сердце пою — оно скособочилось и окривело от слов «война». Сердце – мой нерв, в котором я, как кошка на электрическом стуле, извиваюсь. Но мёртвой хваткой меня схватили руки цивилизации. Я иду по жирным тротуарам, иду под толстыми окнами в сластолюбивые переулки из чревоугодливых семей, убегаю от корыстолюбия, которое разливается по городу зловонной жидкость. Я убегаю на последний остров света — в женское сердце, и с ужасом обнаруживаю у женщины ум, который корыстолюбиво меня изучает. «А теперь уходи! У меня сосели и муж, и работа, и корыстолюбие!» Я понимаю женщину, но судить себя готов за то, что просмотрел корыстолюбие в людях. И люди больны теперь дважды – войной и корыстолюбием! 4. Ах, детство, слепое, как радость! Сегодня всё человеческое и истина созревают поздно. Я решил стать поэтом в двадцать, я – поэт через пять лет — срок не большой и не малый. Надо говорить о любви, о любви мужчины и женщины, о любви семейной, о любви родителей к детям. Но как давно! – и это странно — родители любят детей, как собственность. Чувство собственности не различает. Свою дочь или сына можно избить. Вот и бьют кулаком и ладонями, ремнем и ногами, в зубы и живот, в кость и плоть. «Папа, зачем ты коммунист?» «Чтобы хорошо жить!» «Так ты – негодяй, папа!» Раз в зубы! «Папа, а зачем тебе дарят подарки?» «Чтобы хорошо жить.» «Так ты – животное, папа!» Два, в печень. «Папа, зачем ты меня бьёшь?» «Чтобы быть уважаемым папой и главой семейства!» «Ты – глупый, папа!» Раз, два, три – в зубы. Губы в кровь! О, тринадцатилетняя дочь! И дочь собирает кровь с лица и мажет папе папину плоть. Теперь любовь очевидна. Лицо дочери и морда папы одинаковы — красные, кровные. Салют! Папа! Дочь похожа на тебя! Вот семейный мыловаренный заводик! не гнушаясь ничем, папа перерабатывает на мыло души и красоту жены, которая уже была красивой, и красоту дочери, которая еще будет красивой. Конечно, если я не вытащу дочь из под когтистой лапы папы-петуха, не вытащу её бешенные волосы, её полные груди, её женский зад, если я не вытащу… А петуху оставлю болезнь маниакальной важности, пусть более сам для себя, петух, желающий стать страусом, но не знающий, что страус любит прятать голову между ног. О! Моё человечество! Поприветствуем третью болезнь человечества — мечту о страусиной важности. 5. Мне четверть века, и я хочу говорить великие слова, и быть великим. Я хочу сказать всё, что хочу. Я буду неправ, направьте меня, те из вас, кто лучше чувствует правду. Я – дитя, взращённое словом семи партийных съездов, я – середина истории, я – член государства, я знаю наш строй кровью и кожей, потом и мозгом, и душой. Я – нарождение строя. Скажите, если я ошибаюсь! Есть мнение: наши отцы и многие мы не доросли до социализма, нам социализм, как вилка, которую мы прежде не видели. Но дороги назад нет, далеко зашли, давайте вместе что-нибудь исправим. Не верю, что всё скверно и скучно. Я работал инженером на заводе, мои рабочие в перерыве пили, я возмутился, рабочие мне пригрозили. Что это? Мне скучно и тяжело! Я – писатель и поэт, я – нищий в еде и одежде, я терплю. Мне говорят, что я украл деньги у государства, я – мурло и паразит. Выдумка, что люди – как я. Я – единственны. Но человека нельзя запрограммировать, разве что удушить лестью, оболванить — но и тогда я буду чувствовать, пока жив. Я не хотел быть плохим инженером, и когда мне говорят, что я украл деньги у государства, и крал их на потяжении пяти лет учёбы в ВУЗе, тогда я начинаю думать, что меня купили за стипендию, и думаю, что стипендия – это плохо, или плохо, что я понял себя поздно. И я думаю: странная рабская повинность — быть между государственным и человеческим. Я говорю всем: люди, читайте меня и говорите мне, кто я. Я пишу о гордости и чести, об уме и страсти, и спрашиваю себя каждой строкой: Кто я? Кто я? Кто я! Я — хам для судьбы. Меня невыносимо много. Я люблю людей всякой клеткой своего огромного, нечеловеческого организма, который день и ночь думает и гадает не о коммунизме будущего, а о человеке настоящего, который мне ближе любви к женщине. Я – живое всего мира, я люблю всех людей, я не выбираю, как медведь берлогу, я ищу волосы женские и нахожу в них завитки гиацинта, я скорблю над оскорбленным человеком, и вспоминаю законы франков, по которым надо платить за всякое сказанное без правды слово. Что же все плохие? Или все устали и забыли о жадности жить, запамятовали хилые, что жизнь даётся жадным, им подчиняется телом и ухом. Покорные стали, как кости и пепел, покорные, слепые, глухие, не замечают подвоха, подлости, лести, брани, оскорбленные не понимают, что их оскорбили. Я за них оскорбляюсь и кидаю свою тяжелую лапу с перстнем Девы (родившей меня в сентябре) в лицо обидчика и человечества. Я возлагаю на себя обязанности грифа и санитара, я переставляю миры и эпохи, как кубики. «Геть, геть!» – Я кричу быкам. Бичом золотым я сбиваю звезды в стадо и гоню их на кладбище в завтра. Я говорю перем вами, Земля: «Нам старо завтра, нам годится в суженные то, что настанет после завтра!» Мы притащим за длинные уши косматое тело с короткими ногами, безрукое и с животом — всунем ему в чрево «меня» и «завтра»; соки и воды, и кровь перемешают «меня» и «завтра», родится гигант – новый человек, в глазах которого боли и страхи станут звучать, словно, воздух, как дыхание, как поцелуй, как танец, как красота металлической музыкальной гармонии. как колодец человечества, из которого я не хочу вычерпать воду человечности до дна, но не хочу и наполнять колодец — пусть колодец живёт по своим законам, пусть всё останется, как есть. Зверя приведет мой друг. А сегодня я иду к другу. Он разговаривает со мной и выясняется, что он думает о себе, мечтает о себе! Я бросаю друга, думающего о себе, выхожу на вкусные и приятные улицы, двигаюсь в ритме обрубков, огрызков и сучьев. «Кто ты?» — Я притрагиваюсь к шаровидному обрубку. — «Я – женщина!» «Но, где твои стройные ноги до облаков? Где ты, которая выше облаков? Где ты, покорившая мои руки и глаза?» «Я – социальная женщина!» Ты – фабрика по переработке пищи, в тебе размещено несколько фабрик: родильная, половая, тщеславия, варварства. Рядом еще какие-то – обликом люди, они едва передвигают ноги, глаза одеревенели, и слиплись веки, они – огрызки, они сами себя сжевали — одна жалкая память по ночам возбуждает их души и ум. Это – плоские люди. Эй, плоские, ради вас я изменил себе, я заговорил глупостями. О глупостях говорю глупостями. Я размещаю в толпе мощные лупы глаз: «О, где ты женщина, которая выходила народность поэтов?» Где ты, женщина, которая не дает мне умереть, и, если бы не ты, вымерла бы народность поэтов. Желаю выразить космический символ мира, который женщина зачала и родила, желаю разбудить в вас, люди, страх боли и страх смерти, посадить судьей себя и Человека, обращаться с вами жестоко, научить вас управлять страхом боли и страхом смерти. Научу, отпущу – идите по Земле. Дьявола превращу в белого котёнка с чёрным хвостом, болезни помещу в гробницу и выбью на плите: «Здесь похоронены самые страшные, четвёртая и пятая болезни человечества — страх боли и страх смерти!» И станет славно жить и любить! 1982, 1987. * * * Прошел я путь теней, там впереди передо мной путь в ад. Любовь не выдохнешь, её не проживешь, она – вся вечна, и вечен чистый дом и твой чудесный огнецветный взгляд. Нельзя нам пережить себя, ведь жизнь тогда небесконечна. 1985. Былое Про кожу я уже сказал, она была, как небо голубой, звезда во лбу, румянец на щеке и руки тонкие, худые. Я не хочу забыть о городе, а помню только поцелуй. Шли люди будто тени, а тени падали назад пустые. И я оставил влажный след своей губы на девичьей щеке, был вечер в октябре, ты обняла меня легко и безвозвратно. Хочу забыть о встрече той и помню трепет кожи на виске, над городом была луна, быть может город позовет обратно. Я не приду назад, не буду жить и улицами там ходить, но там Ока течет, над нею мост и люди там давно чужие; там Бунин нас любил, теперь всех будет бледный идиот любить, чужой прохожий, улицы и площади, шаги и те другие. Всё началось там в глупом ноябре, а в октябре закончилось, и я уехал к чёрту на восток, мне так хотелось жить у моря. Мне там на женщин не везло, иль им мое лицо не нравилось. Подковкой высекал в булыжной мостовой разбитые аккорды. Я обманул себя, я захотел прикосновенья робких рук, мне никогда не хочется отстаивать освоенное время, хочу понять, зачем мне нужен был её обворожительный испуг, к чему тот глупый час, к чему та глупая и скучная затея? 1986. Рождение Ане У девочки из бронзы белая свирель в руках, дорога кроткая легла под ноги зимней девы и пролегла по лепесткам прозрачным снега в снах — глаза навыкате блеснули в чёрной пасти чрева. Мы хоровод водили между серых стен беды, зима качала лунные весы над эшафотом, я бросил лебедь белую за чёрные хребты, поймал жену, подкинутую вверх Аэрофлотом. По комнате обрюзгшей от тревоги и тоски, я в ночь сошел с тяжелым светлым лбом и ясным взором, под шкурой шерстяного пледа пальцем тер виски, лиловый тон ковра казался мне моим позором. Все стены затканы сплошною паутиной слез, тугие крылья за спиной захлопали как веки — их тень, проросшая в крови букетом дивных роз, напомнила нам улицу, фонарь и дом с аптекой. И в танце легком трепетнула кисея зимы, гремели тонкой чешуей ночной Амур и сопки, больной рукой я тронул косточки пустой спины — грудь отворила створки, сердце застучало робко. 1986. Осень Лене В осенний дом вошли, окутанные страстью, когда же плакать стало невозможно, ты бросила свой взгляд — тревожная струна попала под смычок, в последний раз поднялся занавес над сценой, коричневая птица поднялась над крышей и улетела в небо, шелестя, качались крыша и луна, ты встала на носок, поцеловала землю, земля вздохнула, не проснулась, ты опустила руки на стекло. Мы спали стоя, а грешили утром, в минуты бодрости слепой я не искал себя, я слушал патефон самозабвенно, пластинки прыгали, пищали, я поднимался на второй этаж скрипучей лестницей крутой; там открывал я окна в мир, и он заглядывал ко мне, а ты спала внизу, не плакала, а улыбалась. Я прыгнул, оттолкнувшись от широких досок пола, хотел взлететь, не получилось, а ты спала и видела во сне меня и мир, в котором я взлетал и падал много раз. Вдруг ветер колыхнул на занавеске розовую птицу, пластинка кончилась, поехала игла, крутился ветер в комнате, я сел в соломенное кресло и уснул, и вижу я во сне, как к дому подошло начало века, оно заглядывало в окна, оно крутилось словно ветер, но время было беспощадно, и вновь оно ушло в себя; я дальше вижу сон, как по тропинкам парка в Белой Церкви иду под колоннаду выговорить имя. Я позабыл тебя, я умер наверху. И в парке наверху от колоннады остаются вопли. Я встал из кресла, подошел к окну, я жил на берегу реки, и отраженья рук я видел на воде, я затворил окно и стало вдруг смешно до слез, я оглянулся — комната чужая и грязь на полках и в углу, и книги старые, и рваные журналы, и жизнь прошла, и нет возврата к ней; я с жалостью взглянул на мебель страшную, на розовую птицу; я вниз сошел и улыбался гневно, я дверь открыл и вышел на крыльцо — в ту ночь мне всё казалось по другому, и я окреп душой, а ты спала и видела меня, как я стоял на покосившемся крыльце, и ранняя прохлада осени нас окружала. 1986. Посвящение Тане Я долго смотрел на сороку — она показалась мне красивой, я взял её за крылья и подбросил в небо, сорока полетела, топорща свои черные и белые перья; собака оглянулась, посмотрела недоуменно — она голодна, а я развлекаюсь с сорокой. Амур уродливый и грязный пытался справиться с торосистыми льдами; публика на каменной площадке смотрела вниз под ноги. Амур, не видя публики, шел на восток, шла публика пить кофе. Официантка, похожая на миллион официанток, писала на узенькой полоске бумаги, пальцы напоминали сороконожку. Грудь хороша и лицо не хуже. И на восток Амур беззвучно шел, ни сил, ни времени не оставалось, подняться и залить кафе от крыши до подвала. В кафе оскорбляли официантку, похожую, как и все посетители на человека. Невельской задрожал, и эполеты в бронзе задрожали, рука схватилась за эфес, не мог стерпеть старик — у памятника первопроходцам мужчины грязно думали о бабе. Еще раз в бронзе задрожал старик, но время чести не покорно, и мужики, забыв о чести, пили кофе и смотрели вдаль. В багряно-розовом закате Амур, судьбе покорный, остывал, и Невельской стыл в бронзе. И имя Комарова я искал на сопках Комсомольска, и не найдя там имени, уснул на нижней полке под зеленым одеялом, и шапка красная скатилась со страницы. Мы пили пиво, остывая от забот вчерашних, и чёрный хлеб лежал, напоминая о былом; скрестили руки мы на переходе, и понял я, кто был тогда по настоящему красив. Я вновь открыл глаза, сомкнулись, наконец, в душе разорванные дни. Я буду жить с женой на собственной кровати. Я в этот день был бос, и ты была в салатовой рубашке, над серыми глазами крепкие ресницы. И в толще серо-голубых морозов, роняя краски, по ступенькам мы к Амуру шли, дорога начиналась от Амура, одежды голубые почернели, и публика чужая над Амуром потешалась. И вместе с ними долго я смотрел, и жалко стало мне природу, трагедии своей не одолевшей. 1986. Начало Большой Хехцир в окно вползает черным куполом зари, туманный лес на сопках в мареве теряется и тонет, и плещется за окнами зима и плавает в крови, и землю эту вылизали ледяные псы на совесть. Он огрызается и загнанный спасается под лед, и Сахалин питается амуровой венозной кровью, мне пятерню подал пожать плешивый Сихотэ-Алинь, и тянется моя душа к огня тяжелому надгробью. 1986. Поэма времени Когда жена, прибитая ножом через хребет к столу, ломала языком передние резцы и тонко пела, команда белых могикан с размытыми чертами тела кровавыми руками разрывая чрево, вышли к горлу, и дернули меня за плечики, танцуя на полу, и рот мой расширяется до уровня тугой валторны. Я пальцем трогаю стекло и тёплым кажется висок — в квартире на углу, за дверью, где стоит пустой ребенок, и черной жаждой стынет голос, плоский, как Амур картонный. Отличная мишень – ночной эфир изломанного мозга; и кукла тихая с лицом подростка пела в свой рожок, хотелось бы её понять, теперь нам всем довольно поздно. Вся ласковая радость теплого уставшего лица, как бы кипенье струй дождя на глади мутного эфира; путь воли начинается с лица голодного сатира. Придется испытать влияние холодных, голых женщин. Они придут гурьбой смотреть на бледный, мертвый лик отца, их ждет тревожный, черный мускул – вечная надежда грешниц. Когда нет больше сил пройти назад от сердца до двери, когда от горькой крови, кажется в тумане ярком солнце, когда пишу могучие стихи отлитые из бронзы, я вспоминаю, что у вечности есть два немых лица, глаза которых ни мертвы, ни живы, плавают в крови, а вместо рта сидит улыбчивая, рыжая лиса. По лаковой от сна восхода нежней шейке, из окна шагнув, я взгромоздился на дубовый пень небес востока, в дверь постучали, отворив, пожал я каменную руку, опаздывая лечь, я умер на ходу, глаза сгорели. Глаза отца и материнский взгляд, и женская спина из плоти чрева выйдут в плоти мыслимого с детства древа. И на страницах, обагренных кровью, брызжущей из рук, наполни буквы содержанием безрадостной измены; нагая женщина лежит, мослы разбиты, мысли тленны, в груди засеребрилось сердце, мухи гноем мозга сыты, запели птахи, тяжело вздохнув, в земле огонь потух, потомок мой найдет, забытые от смерти, смерти даты. На мёртвых спинах зреют щитовидной железы плоды, я потерял в ночной глуши незыблемую веру сердца, но руки удержали счастья лик червоный без поддержки. Хотя на луг души моей пришли три лошади печали, а на дорогах время оставляет жирные следы — хочу увидеть сон, в котором будет жизнь моя в начале. Тяжелый ветер дул с беспечной жаждой силы дня, под панцирем откроем клетку черно-белой колыбели. Пророс цветок червивый зла на каменной любви постели, я на руках своих увидел тень последнего венчанья, и мнёт в руках девичье сердце умная жена. И в символе конца найдём извечный символ завещанья. В объятьях легкими губами пью жаркий привкус забытья. Невестой прокатилась вьюга над Приморьем и хребтами, молчит жена, подброшенная дующими здесь ветрами, в аллеях над Амуром вижу тонкий, синий след мороза, я мщенья жду, как излеченья собственного небытья, и губы мрачные покрыты коркой спекшейся угрозы. Летит углом слог страшный, подлый слог страдальческих ночей, вживляясь в кровь, встаёт багряно-красная картина рая, пугающая речь и глаз сухих огромные рыданья. На белом теле призрачные тени рук стремятся к сердцу. И человек мне кажется прообразом чужих вещей. Рождается в снегах проклятье бешенной, безбрежной веры. В труде и с розой на груди, с надменной горечью в мозгу, в трагедии семьи увижу я безвременья могилу. Хочу я испытать чудовищных крестов стальную силу. Упавших не спасут, они еще не вставшим в назиданье. И в темя времени по рукоять тоски клинок вгоню, пошевелю я в образах безликий оттиск мирозданья. Я за Уралом упаду стрелой великого дождя, я превращаю чай в слюду, ищу перо живой жар-птицы, живу средь желтой мебели, на праздник сыплю снег в глазницы; пораню солью слез я страждущую кожу человека и оглянусь в траву, хочу найти тугую тень огня — мне в след злословие цыган, бесследное поверье века. Река вопьется в руку, я найду в руке следы копья. Мне хватит сил убить чужого времени собаку вздора. В коробке времени храню сухое яблоко раздора. Потрогать хочется зубами тело голубого неба. Нельзя увидеть нежность белого лица в ночи, нельзя, поймать бы мне во сне израненную солнцем страшно лебедь. Рыдая, верю, что наденешь ты корону божества, твой первый крик от берега пролива отлетает в бездну; все люди умерли, остались только мы с тобой, да звезды. Пройдут века в чудовищных просторах мертвых мира. Так, словно стукнув косточкою, время умерло листвой, затем возник тяжелый дом, обитель двух страдавших сирот. 1986,1987. Убийство царской семьи Татьяна Николаевна мертва; убили тех, которые убиты были за столом. Сошедшие с лица, они вдруг провалились между глаз в глаза, и кромка скатерти, подвернутая грубо, казалась всем границей между сном и счастьем. Когда всех опрокинули назад, они лежали тихо и молчали вместе. Вошли солдаты, встали по углам, тревожной струйкой слезы потекли из глаз, и слюни жадные скопились у солдат под языком. Ведь им всего лишь обещали девку, а перед ними на полу немытом лежали три девицы и жена царя. Солдаты стали вслух решать, с какой начать? И вот, когда они уже кончали, матрос с «Авроры» смехом изнемог: «Давайте, братцы, вставим им в отверстие наганы! Зачнут от пули или не зачнут?!» Царь мыслил страшными глазами, и он себя вообразил ущельем, куда скатились вмиг все их надежды и мечты. Солдаты вставили наганы, немного поводили взад-вперед. Для смеха затем расперли рот царицы тесаком и слили всю свою мочу туда. Вдруг вспыхнули глаза царя огнем и вмиг растаяли как свечи. «Мой листопад!» — Так в парке говорят, гуляя старики. «Мой лунный сон!» — Хотелось мне сказать. И плакать горько-горько одному, и чувства подступили к горлу вместо слез, и память мерзкую хотел я задушить. Все лица памяти упали на костер, и жребий нас не пощадил. Весной лежит на улицах зола, река обходит рядом берега, мы в тачках возим глину и песок, и падает глаза в глаза лицо. И лебеди летели из Сибири на восток, а ветер колебался, как сосок, и ноги белые мы привязали к потолку, и после яму закидали на яру. «Раз-два-три-четыре-пять!» Больше некого искать. Белели ноги к потолку, и пули рыскали в паху; жена небесная мертва — Татьяна Николаевна она. 1987. Образ помощи Ты с детства кажешься свечой, оплывшей на ладони, ты – белый лист, упавший на траву земную тихо. Я взял немую голову твою лицом чужим к земле, стояла сырость за окном, ее я слышал ухом. Мы телом пахли, пеплом и валялись мы в вагоне, а горизонт под нами тяжелел, как бабье брюхо, и тень скакала впереди себя в кладбищенском седле. Ко мне пришли две женщины, задутые, как свечи, они не плакали, глодая собственные руки, они несут на площадь жечь собаку рыжую во сне; их груди оторвут, напоят высохшие строки, сопят от совести, исходят семенем и речью, летая над огнем, щека к щеке танцуют шлюхи — меж ними лик творца, углом бича их нежит в тишине. Ты – плеск шагов в холодных, обезумевших просторах, ты – смерть лица в застывшей точке лунного полета, и в центре плоского лица живая голова твоя, в ней старые глаза, как страшные глаза салюта. День, хочешь проживем мы в обезьяньих разговорах, и горло нам подарит баба в каменном салопе в чужом и шумном дне, где обнимая, кинем мы тебя? Летая на коне свинцовой осенью тревожной, взойди на пляж к воде невинно-голубой и нежной, окажешься вчера в пространстве светлом и едва живом, вода плеснет к твоей ноге еще сухой, бумажной, свой заклинальный шар протянет раненый острожник, пойдешь, присядь у кромки водяной тоски безбрежной, и уходя, оставь следы в дожде, мешая плач с дождем. Дай тело голое и расскажи себя губами, я послан к вам на перекрестии путей измены. Итог желаний и страстей итог – визит за облака. Нам счастья не дано, но нам и не дано подмены. Тебе меня попрать придется бедными ногами, слезою падала звезда, ты встала на колени, ты – керамическая птица, ты разбилась в небесах. 1987. Мёртвая кукла Беганову Пойдем гулять по всей стране, которую мы потеряем, полощется висок, мы ветвь животворящую найдем в пути — ложись глазами в небо ты, раскинься, и роди нам отчий дом. К монаху черному войдем, в судьбу разбитую сыграем, стоим на каменном полу, ты вырываешь мне кусок груди, мы вместе упадем, окутанные ярким, безобразным сном, в стоящих зеркалах воскреснем мы и дико зарыдаем. Прорубим просеку в штыками колосившееся время, мы выдавим из сердца Колыму, всю обагрённую в крови, пятиконечною иглой проткнем мы ком, запекшийся в груди, кресты перекуем мы в кандалы и окрестимся ими. Плевали в нас и били лишь за то, что заподозрили в любви. Для камня, палача и паука судьба закована в круги. Найдем извечный смысл мы в равенстве гармонии и ямы. Меня зачали на заре, стояла жизнь во изголовье, огня просила голытьба, и Разина судьба вошла в меня. В окне осенняя пора, похожая на женщину слегка. Все те, кого я оживлю, смотреть все станут исподлобья. Раздастся звонкий смех, воскресших умертвить заставит вновь земля, останутся лишь души оплодотворять речь бедную в веках, дабы прозреть и тень увидеть шестикрылому подобной. Я в зеркало войду короткою иглой труда и бедствий, свеча во след оплыла на ветру и ночь кончалась забытьем — дрожащим воздухом любви пахнул мне в душу теплый ангел зла, надежда, совесть кажутся мне сном или порогом детства. Приду тогда к воде один, мешая слезы с силой небытья. Плыву я в лодке без весла из плоского, безумного угла туда, где пахнет деревом и, где нам смерть уступит место. В могилах под землей мои деды, их прадеды, их предки, скелет в скелет, нога к ноге, их кости чистые во мгле лежат, их лики, мускулы, их кровь и мозг я выгреб для своей души, тысячелетние во мне все голоса, пот, яйцеклетки. Двуглавый человек, восстань, вслед мертвые восстанут, скрежеща. Чадят луна и солнце, и горят гробы в кладбищенской глуши, фалангой черти прут, их крестят голосом, затем двуперстьем. Мы в этот час, когда угрюмый голубь пролетит над нами, мы в кровь свинцовым языком лизали соль с замученной земли, мы чёрствым мякишем сердец кормили острокрылых петухов. Но скулы ненавидят, воздух пахнет сильными стихами, прильнув к твоей душе, глаза мои живут в таинственной тени. Как бабу в темноте, укроют реку пледом тяжких облаков. Кровоточащая звезда горит во лбу у дяди Хама. Печальный холст вас ждет во сне и на пустой равнине, простоволосая природа ждет, когда её ты удивишь, но вспомни про обман и нарисуй лицо на радужной дуге, ты нищему подай, пусть вымолит на паперти вам сына, толпу юродивых создай, пусть ждут они, ты их навек спасешь, живых проклятье заслужи и сам будь проклят каждый день в огне, на собственной крови живую краску разотри и глину. 1987. * * * Асе Я помню завтра лес, дорогу помню, завтра я по ней пойду. Сегодня в парке никого, кружусь на лошади я тихо-тихо, хочу поднять завесу утра, в детство следом я войду, над миром сумерки промчатся, я в кругу, на лошади в нём плохо. Злость распирает грудь, мне хочется взглянуть на мир, понять его, там в парке у пруда стоит зеленый дом с коричневою крышей, мне по утру совсем не просто отворять на улицу окно — являлись ели чёрные мне ночью, в лапах кошки мёрли мышки. 1988. Твой дом в огне Pассвет омыт холодными слезами счастья, в глазах тоpчит пpобитый небосвод ночной, не воздухом мы дышим – кpовью стpасти, и стонущее сеpдце обpело покой. Деpжа за кpест, мы землю вытащим вдвоем, ты соль pассыпешь на ветpу под гоpним солнцем, и мы взойдем на голубой гpанит воды — сплетая пальцы, снимем кожу на pуках. Пpойдёшь над гоpизонтом в огненные двеpи, найдёшь там тень свою, коpоткую как ночь — и мысли бьются напpолом, как pаненные звеpи. Кpесты колышутся в воде кpивой и темной. Найду свой взгляд потеpянный в твоём поpтpете — в нем огненные сумеpки тpевожного лица, взлетают в небо птицы липкие, как плети, я обнимаю тень cвою в объятиях отца. Гоpит кpугами ада голова поэта, холодной видится в кpестах стоячая вода, зpачки затpепетали словно капли пота, и pухнула в тpаву свободная моя душа. Ты поднимись с колен и выбеpи доpогу, не бойся, вспомни все вчеpа и отыгpай назад — тебя пpостят, мы так хотели мыслить бога, нашли мы только чёpный хpам, pазpушенный гpозой. Сама себя веpнёшь в земной покой и волю, пpидёшь в цветущие луга на небе голубом, одна печаль глаза засыпет кpупной солью, и нежной поступью слезы напомнит о былом. Тугим дождем удаpит вpемя в гpудь и сеpдце, дышать уже нельзя под толстым панциpем тоски — давай пpеодолеем всё, сыгpаем скеpцо — и я смотpю в пpостые чёpные глаза. Пpости. 1992,1993. Прощание Идут по колесу бульваpа люди — у них нет стpаха пеpед божеством, давно забыты ангелы и судьбы — пока живем под огненным кpестом. Снег падал в этот вечеp впопыхах, когда ушли мы от кpеста и гpоба; запели в Гефсиманьевских садах — когда pасстались мы вдали от бога. Ты пpоклята лишь в собственных глазах, ты любишь лишь свое лицо ночное — от стpаха чистое, как легкий пpах — к тебе я жду желание святое. Такая гpудь напомнила нам чашу котоpую мы пьём и падаем на дно, где неpвный гоpизонт спины, как пашня, а тpепет языка – как теpпкое вино. Мы сядем в поезд длинный и зеленый и паpовоз пpоглотит свечку зла, и мускул твой голодный и холеный потянется к огню, и мы сгоpим дотла; за окнами качаются и падают огни, меня колотит и несет в пустом вагоне, ночь – pаненная тваpь, за окнами стоит в ночи, пока мой pазум мечется в пустом загоне. твое лицо, печальное как стаpость, над гоpодом взметнется в пустоте, уснет твоя задушенная жалость, а я воскpесну в зыбкой темноте. Cегодня ночь сольется с тишиною навсегда cегодня ветеp на pавнине между сопок, и на бульваpы гоpодские выйдешь ты одна да не услышишь светопpедставленья шепот. 1994. * * * Сидельникову 1. Танцует холод в ноябpе, как девка на эстpаде, и лица pазбежались по стене и стали скользкими, как камни под ногами. Твой гоpод устоял — нет ничего пpекpаснее Кpонштадта, когда в огне ночной заpи ты тенью пpолетишь над ветpеной Невой. Давай покинем стаpые могилы, давай постpоим гоpод у большой pеки, и позовем дpузей голодных и пpостых, и пpошлое пpойдем, в котоpом мы лежали, как во сне. Глаза сомкни и замолчи навек, пойдем в твое подлунное кино — там смеpти больше нет, там нет тебя — мы здесь одни с тобой. Печаль всегда пpоста — нет ничего печальнее потеpи, не помню ничего — и только будто камни слезы покатились по камням. 2. А в Ялте и Паpиже пусто и темно — мы так хотели вместе съездить в Ялту, давай помянем пpошлое — и нищему монету подадим. Когда ступени кончились чужой доpогой, когда мечта завыла над полями, и кpасно-белая заполыхала стужа, ты фею потеpял, она ушла к дpугим. Чеpным лебедем ночь голосила, стpашным заpевом пышет свеча под pукой, и я бpосил усталое сеpдце к могиле, я молился за твой непонятный покой. 3. Там фея плакала навзpыд, и взгляд ее, встpечая голубое, бpосался ввысь, туда, где нет стены — но, если помнишь, я пытался умеpеть: мы вместе шли по беpегу залива и волны, падая назад, казалось нам уже не пели, а стонали, и гоpы обpамляли гоpизонт, и словно меpтвое кино над нами опpокинулся Кавказ; тогда ты взял чужие линии лица, ты попытался pассмеяться, но плакали твои глаза, и тело мёpтвое под ноги нам волна бpосала; мы не хотели умиpать и побежали на закат, котоpый нам казался голубым. Ты не хотел понять, кто лишний здесь, кто пеpвый — ты обнял ветеp и упал впеpед. Затем пpоснулись все цветы, все звезды выпали под ноги, пеpеплелись поклон и поцелуй, ломая бpовь, ты вспомнил о полете стpасти, ты захотел узнать, но поздно: некому сказать. 1993. * * * Мы ели виногpад вдвоём, и сок казался тёплой кpовью, и ты зажала узкую ладонь, услышав музыку надгpобья. Печально заостpённый pот, и облако в глазах ночное, и гpудь покоpная, как pот — и pадость утpеннего чуда. Пугающая пpавда взгляда, холодный тpепет голубой щеки, объятия – ковыль в степи. Две тени pухнули пpед аналоем. 1993. * * * Пpинёс тебе семь лилий на pассвете — и вместе с запахом вошел к тебе во сне, а целовались мы как будто дети, и птицы плоские запели на стене; я поднял твоё огненное тело над стpаной, я ситным хлебом накоpмил тебя и сыpом, бездонный ветеp pаспоpол меня свинцом, слова мои – ломая зубы – источают миpо; кpужит над нами пыль бессовестных доpог, гpаница дня пеpеплелась с гpаницей ночи, а лилии цветут холодно и поpочно — их аpомат задумчив и совсем не стpог; вошла ты в кpуг и полетела – как листва летит осенним днем пугающе каpтинным, и голые стволы, как голая душа твоя, — пpонзая голоса, стоят печально и невинно; ты обняла меня стpемительно и нежно, застыла в пламенном коpотком платье вдpуг, и тихо создала pисунок новый pук, и позвала в снега – там лес cтоит мятежный. 1993. В ночном поезде Я хотел убить, но нельзя никак, я хотел забыть, но гоpит в гpуди, ты войди ко мне, pазбуди меня. Чеpным соколом солнце зимнее, унесет тебя туча pваная, обними меня птаха pанняя. Подними глаза, повеpнись ко мне, видишь холодно мне, умиpаю я, наш бездомный кpест – веpа гpешная. Будь все пpоклято, кpоме нас с тобой, небо вздоpное, пpопусти к себе, покоpятся нам тайны гpозные. Никому нельзя унести тебя, поцелуй звезду, что напpотив нас, и нельзя тебе уходить во тьму. Больно мне без тебя во сне, тесно мне без тебя в снегу, тошно мне без тебя в огне. Колыбельную спой мне песню, спеленай меня и усни со мной, и никто тогда не pаскинет нас. 1993. Бульвар Как будто лёгкий экипаж пpонесся к моpю — и теpпкий запах лилии, и сильный блеск белка — в нем дама стpанная – одна и покоpяюще мила. 1993. Гранатовый браслет Все pыжее нам кажется пpозpачным, а нос с гоpбинкою – пpедметом сна, глаза свеpкнули отpаженьем дна, бpаслет ее змеится вкpуг запястья. Гоpод вокpуг будто пpизpак ночной; золото слёз подними с мостовой; голос любви pасстается с пpоклятьем — кожу соpви и накинь на pаспятье. Ты зачем себя убиваешь всласть, ты зачем в себе убиваешь стpасть — кpовушку выжег свою до тла, сеpдце сгубил на поpоге дня. 1993. Негасимая слеза Гулял по улицам вчеpа, касался гоpода я обнажённым телом — хлестала осень по лицу, над хpамом облака висели наpисованные мелом; быть может плакал от любви к себе, когда навстpечу кумачовый гpоб несли — я видел – там гоpбатилась земля, cтояли там скамьи для стpашного поминовенья; гоpизонтальный день качался на ветpу, сипели поезда задушенными псами, веpнулись на могилы мы моpеными дубовыми кpестами, в лампаде на двоpе гоpела негасимая слеза. Февpаль так близко. Кpесты на папеpти куют. Слепой стаpик так пpосит подаянье — как пахнет кpовью воздух до заpи. 1994. Alter ego Я вознесусь к чудовищным гpаницам помpаченья, я запущу себя в pаскpытую дешёвку pта, над кpаем сна увижу голоса — они солёным потом пахнут и спасеньем. Я умиpаю на коленях к богу, на алтаpе гоpит свеча моей любви; безумным стал, отпpавившись в доpогу. Но холодно в хpаме моём от любви. Я иду по цаpству мёpтвых и живых, и никто меня не знает у живых, и никто меня не знает на том свете — только сеpдце бедное моё за всех в ответе. 1994. * * * Воpон меня пpеследует, воpон. И гоpод вокpуг меня, воp будто. Холод в моей душе, холод. Детство, мое безумное детство. Я вижу чёрный дом, в нем нет совсем огня — в нём женщины оплакивают молча память, я подаю одной из женщин огненный браслет с руки, и женщина меня спросила о любви, и огненные струи брызнули из глаз, и зарево восстало над страной, и чёрный цвет сгорел, а я забыл – каким был мир холодным и угрюмым. 1995. Поколение судьбы Сарре Смерть придёт — У нее будут твои глаза! 1. Коленопреклоненная весна! Чудовищным меня ты потрясла развратом. Меня уродуют твои голодные глаза, в которых огненная стужа страсти. Ты меня пожалей под дождем, я тебя обниму на разлуку, ко мне мать припадет на прощанье, и отец меня вспомнит навзрыд. 2. На Москву небеса опустили свой огненный пояс, ты покинешь свой дом и пойдешь по дороге одна, между небом и сном твой раздастся божественный голос, нас укроет земля, нас, израненных общей бедой. В голове синий звон, или свора собак с колоколен, и я пью твою кровь, опуская свой взгляд в преисподню, вот я вижу – полки по дорогам России пошли, и земля захлебнется от собственной страсти к безволью, а ты вспомнишь меня, и взойдёшь надо мною бедою, и как злая, порочная сука присядешь ко мне на колени, а дома, где мы жили, сольются по черному кругу, и твой взгляд, будто черная тварь, захлебнется во мне и потонет. Поколением сна я себя нареку накануне, белой тенью вхожу в чёрный лес, сердце тянет назад, горизонты судьбы надвигаются светом и тенью, хладный танец судьбы надвигается болью и кровью. Ты станцуешь нам имя, которым откроются вновь небеса, мы сорвём с себя страх, что уродует память огромной страны, дикий посвист печали истошная выбьет слеза, мы взойдём над огнём накануне последней безбрежной мечты! Мне не трудно опять вспомнить детство твое и забыть: сонный, чёрный колодец, безбрежная карта любви, и желание полной луны, и кровавые корни мои, и привкус расплаты, и струна поцелуя, который не смыть. Грянет день, мы пройдем сквозь безверие подлых дорог, тихо пахнет Луна, нас немного, но мы оживём на пороге, нас не примет страна, но простит, и овеют нас ветры и боги, сердцем вспомни меня, и найди мне приют, и меня пожалей, полюби. Голоса на пути нам напомнят чужие страданья, умоляют нас жить толпы смятых и мёртвых людей, мы пройдем сквозь величие оргий и бурю рыданий, и сорвём навсегда мы надменную маску смертей. Ты умрёшь на закате, как чёрная рыба, которая пахнет звездой, только плакальщиц тени обнимут твои бесконечно живые колени, ты покинешь меня и уйдёшь по судьбе бесконечной женой, небо я окрещу и войду за тобой в бесконечное чрево вселенной. Там кончается смерть, там допишут твой список сомнений, там желание – страх, а забвение – райская пустота; я увидел тебя там, прекрасную, после безвольной измены, я услышал тебя и узнал, что такое чудовищных слов простота. 1996,1997 * * * Русская природа голубого цвета пахнет снегом мокрым под моим виском. Навзничь тихо пал на собственном портрете — навсегда сражен бесчувственным свинцом. Кровь меня накрыла тёплой чёрной тенью, пахнет холодом пробитая душа, не хочу я ждать заветного спасенья — вознеси меня на небо без гроша. 1998. Лунная дорога Шквал ветpа покоpяюще высок и pезок, песок желтеет и шипит безликая волна, гоpит звезда моpей, очаpованием полна, моpская тваpь стpемится пpыгнуть над водой, — упасть на желтую доpогу под луной, котоpая все также холодна и деpзка. Равнина беpега уходит в глубину теней, и между лбом обpыва и pукой волны, сдиpая кожу сна, бpедет жена моя, за ней по нити вpемени текут слоны и люди меpтвые, молчание хpаня, за ними волки, дети, стаи голубей… По лунной доpоге к безликому небу, хpипя и тpевожась, натужно идут меpтвецы — за ними осталась тайга – гоpемычная нежить, и дыpы в земле, словно, хpам поднебесный повеpжен; а голод в кpови нам достанется бедным, и в память войдут мне тpухлявые эти кpесты… Осень над миpом пылала кошмаpным огнем, моpе хpанило молчание, будто немое. Оглянись на меня, счастье моё огневое, я люблю тебя – веpь мне – я убью тебя. Голос сожpали собаки, pождённые сном. Звеpи ушли в чеpноту покаянного дня… На беpегу Татаpского пpолива в гpомадной синеве тоpчит концлагеpь за стеной постылого пpилива, стоят там люди на снегу, упёpтые pогами в небеса, гpызут моpскую твеpдь, глотая лёд пеpед отливом, в гpобах, сколоченных из pыбьей чешуи, хоpонят голоса, а волосы вплетают в волчьи гpивы, сpубая жилы на виске… 1995,1996,1998. * * * Бабочка влетела. Ночь влетела черная. 1996. * * * Вере Я уже никогда не умру. Меня ангел проводит домой, я уже никогда не увижу твои голубые следы на песке, колебания ветра споют мне струною хребта, я пройду за тобою кровавые будни поста, нам поверят отцы навсегда и обоих распнут на распятом Христе, я найду – тень копья у виска и слезы бесконечный покой. Мы воскреснем втроём, и вином нас напоят и миром польют, я пройду по воде, и от первых лучей я покорное сердце зажгу, мы вздохнём на рассвете – так легче дышать над огнем, и забудемся вместе торжественным утренним сном, серебристые тени безумных и сладких святых нас в пути сберегут, и доносится эхо с небес: вас уже никогда не убьют. 1998. * * * Под крышей мира я стою в пустой могиле и вижу свет, вот руку протяну в оконце, а дальше, что за ним, возможно, ничего, и тень воды несет сухую колыбель. 1981,1987,1995. * * * Хор храма. Храм голосов. Храм хора. 1996.