Речь идет и о музыке. В конце концов, с вами говорит музыкант-любитель. То есть музыкант, чье оборудование забыли демонтировать, и теперь он поет и пиликает, словно какой-нибудь дикарь, особенно если встретит в окрестностях упрямого соперника. Аполлона мне не следовало вызывать на состязание, теперь я это понял. Сперва я не обнаружил в нем трансформации, я хочу сказать, транспозиции, которая при демократической форме правления происходит незаметно, если вы меня спросите, почему, я отвечу: потому что во время войны и вообще при необычных ситуациях в государстве каждая ситуация, каждое положение является чрезвычайным, ибо каждое положение затрагивает всегда только пострадавшее лицо, говорят же, к примеру, о женщине, что она в интересном положении! – но важно не это, а то, что во время ваших чрезвычайных положений параллельно и постоянно расширяются полномочия исполнительной власти (и это происходит перед войной, во время и после войны, в гражданскую войну или при любом возникающем положении). Тогда с нашими глазами происходят ужасные вещи, точнее, ужасные вещи проходят перед нашими глазами. Да, я имею в виду именно это и больше ничего. Я и сам ничего больше не значу. Это недопустимо, и это ужасно. Но в то же самое время – прекрасно. Когда вы увидите меня в моем совершенно приватном, совершенно приятном и удобном для съемки положении, камера включена, звук наложат потом, то даже вам захочется, чтобы я выглядел не так, как в оригинале, хотя оригиналом я никогда не был.

Я копия копии. Я копия как исключение. Поэтому, собственно, хватает и того, что я присутствую не только на фото, меня больше в наличии. Вы еще не слышали ничего подобного? Значит услышите. Если не хотите слушать меня, спокойно вслушайтесь в самих себя или, по крайней мере, вслушайтесь в тишину! Я ивовая дудочка, и я дышу! Взгляните на меня! Да. Эту иву можно в любой момент сорвать и сломать, как дикую розочку, она ведь не может дышать сама по себе, звук возникает, когда я в нее дую. Что вдуваешь в людей, то тебе из них и отзовется. And they took pictures of everything. А снимки носятся вокруг, как невоспитанные дети, которые опять не поупражнялись в игре на флейте, после обеда у них урок, а они к нему не готовы. Снимки носятся вокруг, не ведая стыда. Что до меня, то я стыжусь даже самого себя, меня тут подвесили нагишом для просушки. Но, по крайней мере, у меня прекрасный вид на реку, то есть у меня был бы этот вид, имей я голову на плечах, или безголовый не я, безголовы другие? Я снова и снова задаю этот вопрос, но ответа не получаю. Я думаю, один из моих пороков заключается в том, что я легкомысленно бросил вызов богу западной аферы, я хотел сказать, западной гемисферы, и теперь он шлет мне многостраничные уведомления о недостатках поставленного товара! В конце концов, он платит за меня, значит, и порочить меня вправе. Мог бы и прикрыть мою наготу, но, естественно, не станет этого делать. Он считает, будто я прикрыт естественным покровом, своей кожей, но ее-то он с меня и содрал! Да так, что мне понадобился бы целый список, захоти я определить, чего лишился. Этот Аполлон прибег к хитрости, он оказался хитрее меня, однажды он для разнообразия перевернул свою лютню задом наперед и продолжал играть. Я, к несчастью, со своим примитивным частным инструментом сделать этого не мог, у него дырка лишь с одного конца. Дырка с другого конца в счет не идет. Для этого мне недостает важной, я бы сказал, решающей части тела. Теперь я сам – одна сплошная дыра. Афина в своем олимпийском городе и Аполлон, этот Latin Lover, на своем возвышении, должен признать, без всякого стеснения ужасно мне отомстили за мой вызов, но погоди, скоро и ты станешь рекой, дорогая сучина-излучина, и ты, дорогой гад-водопад! Как и любой певец, бросающий вызов сперва одному богу, а затем и всем остальным, я рос в детской комнате и вскоре из нее вырос. Целые страны стали моими детскими комнатами, и везде я усердно наигрывал на флейте, но никто не хотел меня слушать, кроме парочки нимф в публичном доме, а ведь им тоже хочется что-то заработать. Если демократию приходится защищать, значит, это уже не демократия. Я должен был это понять. Но теперь уже поздно. Если бы меня вовремя защитили, я бы, возможно, стал другим. Я бы, разумеется, держал язык за зубами. Я бы не хватал флейту и не засовывал ее в задницу этому, позвольте представить, господину. Запрещено законом. Надуть кого-нибудь – это да, но не совать же постороннему человеку в задницу твердый предмет, причем как можно глубже, да еще и поворачивать его там, словно собираешься просунуть его до самой головы, выдуть из нее мозги, а потом раскрасить и раздарить яйца, это противоречит хорошему впечатлению, которое с самого начала хотелось произвести. И теперь мы подпеваем нашим инструментам вторым голосом. Нет, теперь пою я один. Но как вы можете петь, когда у вас во рту флейта, часто спрашивают меня. Когда поете, бросайте вызов своему богу (прошу, впишите его имя)! Я – моя собственная мера или химера, нет, все же мера. Я – моя собственная маленькая мера с множеством делений, прошу, берите их! Они ваши. Она, мера, к сожалению, нужна. Я показываю вам меру того, насколько бесчеловечными, бесцеремонными и аморальными могут быть люди, и позволяю обществу тихо отзвучать вместе со мной, но, будь на то моя воля, лучше бы оно изошло по мне и со мной криком. Громким, пронзительным криком! Видите, я могу кричать сквозь свою грудную клетку, сквозь свои продуваемые воздухом ребра, и, кроме того, я могу кричать сквозь эти мостовые перила. Возникающий при этом звук разбивается об острые грани перил и, таким образом, может артикулироваться и модулироваться напряжением губ. Нет, за модуляции надо платить особо. Вокруг столько звуков и криков, что мою бедную флейту совсем не слышно. Я для чего-то гожусь, чему-то служу, но чему – и сам не пойму. Чему-то служит и мое фото, хотя сам я давно закончил действительную службу в качестве морского инфанта, я хотел сказать, инфантериста, морского пехотинца, значит. То, что мне платили тогда за мою службу, ни в какое сравнение не идет с тем, что я получаю сейчас. Ах, да, это уже в прошлом. Бесповоротно ушло в небытие вместе с сегодняшним днем, когда с меня содрали кожу. Война – единственная стоящая игрушка, надо только уметь с ней обращаться. Камни в вавилонскую башню тоже складывались не сами по себе. Поверьте, я знаю толк в войне. На этой войне они построят себе дома и нефтяные министерства. Земля выдержит! Хоть и не все. Война – музыкальный инструмент, лучший из всех имеющихся, стильный подарок давних времен, когда еще что-то значил стиль и делались добровольные пожертвования. Он достался нам в наследство, этот западный стиль жизни, который все хотят усвоить, тихо, незаметно и тайно, главное, он теперь наш, снизошел, свалился на нас, а мы оказались не готовы его принять, мы не созрели для него, но и мы оказались не лыком шиты, скорее наоборот: пулями прошиты. И как быстро с меня содрали кожу! А ведь как плотно она прилегала к телу, я даже повернуться в ней не мог! Содрали в мгновение ока. Но к чему эти причитания о моей прекрасной коже, когда надо играть? Мне бы радоваться, что когда-то я так хорошо в ней играл и возносился духом, нет, скорее брюхом, и не возносился, а возводился. Или изводился? Кто-то меня возвел, а теперь меня сносят, разбирают по частям, меня, а не мое место. Лучше бы они забрали себе мое место, а не меня со всеми причиндалами. А сносом и разборкой занялись бы где-нибудь в другом месте. Им бы радоваться мне и моим успехам, я все дую и дую в дуду, а зачем, спрашивается? Богу и так не нравится моя игра, он не хочет признать, что я вырос и стал ему конкурентом. Я знаю, что говорю. Конкуренция оживляет бизнес, зато лишает иных деловых людей их дела. Я не говорю, что сокращаются рабочие места, каждый человек в принципе и есть свое собственное место, где же ему еще быть, но он не всегда на своем месте, я имею в виду место работы, иногда ему требуется еще одно, чтобы выжить. Чтобы не умереть с голоду. Но нет, дело не в месте, ведь есть еще и унитаз, в котором плавает то, что он ест. О том, чтобы устроиться в разные места и относиться к жизни по-разному, он, когда еще стоял на своих на двоих, даже и мечтать не смел. Теперь-то наш кроткий мечтатель завоевал себе место под солнцем, под шумящими кронами лип, у посвистывающих на ветру перил, которые я пытаюсь слегка пощипывать, но Аполлон уже не видит во мне настоящего конкурента, ну да ладно, ваше здоровье, желаю удачи, я устала и мелю чепуху, а с него, значит, как раз на этом месте сдерут кожу. Посмотрите на меня! Посмотрите!

Во-вторых, в-третьих или в-четвертых, давайте не будем заниматься подсчетами, а лучше еще раз суммируем сказанное, хоть вы и так все знаете наизусть: меня лишили всего, сначала жизни, потом кожи, которая из-за пожара вдруг стала слишком тесной. Между нами, мне не стоило выпендриваться и корчить из себя героя, а надо было просто сыграть для вас и Аполлона, здесь самое место для игры, правда, не я сделал его таким, но что есть то есть. Это место моей казни, моя исполнительная и законодательная власть, легислатива, кстати, where are my legs? Где комитет Международного Красного Креста, почему не идет мне на помощь? Где мой врач, где моя инструкция, я уже несколько часов громко зову обоих! Их зовут уже довольно давно. Когда тебе кто-нибудь нужен, его не дозовешься, кем бы он ни был. Нет, аптекарь тоже отсутствует. Как я ненавидел все эти комитеты, что сообщали о преступлениях против закона, а теперь переступаю через тонкую красную линию, это труднее, чем через закон, законами меня не остановишь. Кто же думал, что я вот так потеряюсь, ну да, кое-кто желал мне этого, но наверняка не до такой степени, разве нет? Боюсь, я так и не смогу понять, почему люди переходят определенные им границы! На кону моя жизнь! Может, взамен отдадите мне свою? Нет? Вы и впрямь не в состоянии понять человека, который бросил дерзкий вызов богу, правда, всего лишь своей игрой на флейте? Одной лишь игрой на флейте? А флейту этого пленного мы, разумеется, покажем крупным планом, это самое главное, что у него было, да, задница тоже важна, задниц тут много, мы уложим их одну на другую, и эту тоже, в конце концов мы тут снимаем не детское кино, мы снимаем фильмы, в которых широко разинутым, не закрывающимся ртам предлагается нечто такое, чего они никогда больше не увидят, давайте-ка задницу в кадр и все тут, здесь я приказываю, только не напирать, можно много задниц, чем больше, тем лучше, и задницу Мидаса с ушами, этого члена, члена жюри, эту задницу, но главный приз, уши, он потом сам и получит. Судья, который вынес неправый приговор, получит утешительный приз. Многим семьям этих задниц уже сейчас стыдно. Они говорят, что их близкие просто в отъезде, не признаваться же, что они снимают порнофильм. Что, если жена узнает мужа по заднице, тогда ему не поможет и капюшон, натянутый на голову! Но самое важное тут – его флейта! Ну да, с тех пор как вы видели ее в последний раз, она значительно уменьшилась в размерах, но так и бывает в подобных ситуациях, не правда ли? Нет, не смотрите туда, где должно быть лицо, лицо не выход, через него вы не выйдете, это из него что-то войдет в вас, вот, уже входит, нет, снова выходит, превратившись в звук, в несколько звуков, которые выплевывают, как выплевывают выбитые кулаком зубы. Лицо нам ни к чему, на него невозможно смотреть, поэтому мы сейчас на него что-нибудь натянем, вот этот капюшон, шикарно, отлично смотрится, у каждого второго пастуха есть такой, висит сзади, теперь-то он не станет блеять как Пан, этот полукозел. Кого это мы выловили под мостом? Бодливого упрямца, который соучаствует вопреки всему. Всегда и во всем. Он, как вечно пьяные силены, всегда на стороне сильнейшей партии! Если бы этот похожий на отца Пан знал, в чем теперь соучаствуют люди! Но сходство это чисто поверхностное. Изнутри он совсем другой. Не смотрите только на его внешность! Видите же вы мои внутренности, так загляните и в него! Ну да, пока он вне себя, там ничего не видно, это совершенно не заселенное пространство, возможно, раньше оно и было заселено, там теперь право пытается включить в себя даже свое собственное отсутствие, но кому же хочется быть включенным, нет, заключенным вместе с правом? Право всегда хочет остаться правым, так же, как каждый человек хочет остаться в живых, вот только о самосохранении люди часто не думают, им не хочется ни за что платить, это ужасно, они не хотят взять на себя даже часть издержек. Где же тогда правда об издержках? Впору включить в них самого себя, если они правы, поступить так, как я поступил со своим телом. И какая мне была от этого польза? Да никакой! То, что так некрасиво выбросили, было как раз моим телом, точнее, практически ничем. В огне оно, как бы это сказать, искривилось, испарилось, так как ему стало слишком тесно в собственной коже и оно не смогло своевременно зайти в H&M, чтобы купить себе новую, ее можно купить и в C&A, все зависит от возраста и уровня дохода. О другом, точнее, о других и говорить нечего, другие, те, что уложены друг на друга и красиво прикрыты драпом, крепкие молодые тела, и пожилые тоже, но еще вполне сохранившиеся, не такие ожиревшие, как наши, я бы предпочел, чтобы и меня вот так уложили, да, я хотел бы иметь такое великолепное тело.

Не понимаю, почему люди так нервничают, у них даже настроение меняется, когда не дудишь с ними в одну дудку, и звук получается просто ужасный. А для флейты нужно настроение, для этого у нее есть отверстия, не так ли? У человека они, согласитесь, тоже есть. Ну там рот и задний проход. Никогда не лишне поиграть острым словцом, трубки для дудки найдете вот в этой роще. А пищики для гобоя вон там, справа, да, раздавленные соломинки, это они и есть! Но больше всего я люблю играть на этих человеческих флейтах, так и играл бы без конца. Вот опять играю, упражняюсь и не замечаю этого. А мои товарищи давно уже слушают в бою самые новые мелодии, их каждый день загружают им в уши, чтобы они не расслаблялись. А как быстро они тогда стреляют, ты просто не поверишь, клянусь! Из крохотных накопительных устройств они стреляют мелодиями, выстреливают их в огромных количествах, их там немыслимо много, и они выстреливают прямо в ухо. Эти устройства вроде не представляют собой ничего особенного, но обладают удивительной способностью: чем они меньше, тем емче. Я не знаю, что в них происходит, как они это делают. Моя кожа раньше подходила мне по размеру, но становилась все теснее по мере того, как я рос. Скажу по секрету: она мне была тесновата задолго до того, как ее с меня содрали. И все же, будь у меня выбор, я бы с удовольствием ее сохранил. Я дую в эту дуду, нет, пусть лучше дует в нее мой коллега. Нет уж, лиц вы не увидите, как бы крупно их ни показывали, вы можете увеличить снимок, потом увеличить еще и еще раз, но лица все равно не разглядите. На него что-то натянуто, кусок материи для опрометчивой части человечества, которая, рассудку вопреки, слишком часто подставляет себя под обжигающие, вредные для здоровья солнечные лучи и в результате превращается в кирпич. Она слишком близко подбирается к солнцу, эта человеческая часть, я хочу сказать, эта часть человечества. А сие никому не позволено. И вообще: никто не должен сближаться с кем бы то ни было, чтобы не возникло ситуации, которой следует избегать. Надо бы чувствовать робость перед мужской флейтой и взять флейту женщины, как, у женщин ее нет? Впервые слышу. Я как-то услышал эту флейту, на ней играла толстощекая богиня, кажется, ее звали Линнди, нет, не она сама, ей это ни к чему, играть на флейте она приказала другим. Я могу это устроить, сказала она. Она собрала кучу людей и велела им играть на флейте, хотя хватило бы и одного человека, ей, в свою очередь, приказал сделать это кто-то другой, а тому еще кто-то и так далее, длинная цепь флейт, цепь приказов, целая цивилизация, через которую тянутся улицы и площади, чтобы образовалось резонансное пространство для флейты и чтобы врач мог спокойно совершать свои ошибки. Каждый в меру своих возможностей. Последнее звено в цепи, последний член, от которого Линнди взяла да и забеременела, ой-ой, мне не следовало это говорить. Плод любви – дело, в принципе, святое, о нем нельзя заговаривать, это будет потом, когда проявится – или не проявится – его привлекательность. Когда пытаешься завести с ней разговор, она на это не идет. Вместе с тем она, Линнди, действовала непредвзято, без предрассудков, она, эта ложная богиня, увлекла людей своими любовными чарами. Свое отражение в воде, прошу вас, не верьте, если кто-нибудь станет говорить вам что-то другое, свое собственное отражение в воде или на воде, все равно, она в качестве зеркала выбрала воду, чтобы ее отражение потом не сохранилось, чтобы не осталось свидетелей, и она могла бы все отрицать, так как вода ничего не сохраняет, она тут же снова становится своим собственным отражением, но, разумеется, остались эти снимки, то есть самое главное из всего, она, значит, бросила свое отражение в воду, и прежде чем оно там исчезло, наша богиня Линнди, как бы это выразиться, страшно испугалась, когда увидела себя, как, впрочем, и другие: не только она, другие тоже поднесли инструмент к губам и издали звук! Ты что, совсем рехнулась, Линнди? Взгляни на себя, посмотри, как ты выглядишь со своими раздутыми щечками-яблочками, а мне теперь расплачиваться за все в этой реке, в которую ты меня превратила, богиня Линнди, как, значит, теперь я называюсь? Меандр. Да, и его сейчас фотографируют со всех сторон, в любое время дня, при любом освещении, с чем я его от души поздравляю. Так случилось, что мое тело перестало быть молодым и крепким, а сделалось мягким. Поэтому оно и стало рекой. Лучше бы ему превратиться в гору, но тут уж ничего не поделаешь. Река так река. Что хотели, то и получили. Да меня спросить забыли. Тут лоб в лоб столкнулись две культуры и две цивилизации, и мне осталось только запечатлеть увиденное, в виде заметок на бумаге, запечатлеть, чтобы вы признали то, что запечатлено на снимке. На нем изображен всего лишь тонкий слой, но именно его замечает человек, когда смотрит на другого человека. Этот слой, иначе говоря, кожу. А что под ней, его не особо интересует. Потому что он этого не видит. Lego, я хочу сказать, лого. Пирамида из ловких весьма одаренных флейтистов, наконец, воздвигнута. Раньше они были всего лишь стадом баранов, пока мы не выстроили пирамиду до самой верхушки, на это понадобилось время, верхушка в любой момент может надломиться, и я нетерпеливо скребу по перилам, то есть скреб бы, имей я в наличии хоть одну часть тела, хотя бы свои десять пальцев, ибо я лучше играю на флейте и горю желанием это доказать! Ну, сгорел-то я раньше. Музыкантов всегда расстреливают первыми, даже на свадьбах, даже на похоронах, даже в музыкальных школах, когда они входят в игру и когда отыгрывают свое. Лучше бы мне вызвать Аполлона сейчас, пока конкуренция не стала слишком большой, пока его сможет вызвать каждый, кто заполнит заявку. Во-первых, они не владеют флейтой так, как я, я рано начал упражняться и мог бы овладеть целой пирамидой флейт богини Линнди, если бы научился сперва владеть самим собой, а не орать что есть мочи. Я все еще овладеваю собой, поднимаясь на эту удивительную гору и играя на своем инструменте так, что стада рыдают от отчаяния. Слишком далеко зашла война, тут и моя вина. Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить. Но у войны еще кое-что на уме. Она целит еще кое-кого расколошматить. Правда, понадобится немало времени, чтобы всех склеить заново и потом обжечь в печи, испечь, как пекут калачи. Пока Линнди и ее товарищи развлекаются, эти люди – сплошь зрители и слушатели на этом поп-концерте – могли бы сами взять на себя игру, игру, не обязательно грязную работу, а когда доиграют до конца, вспрыгнуть на сцену и сразу – со сцены долой. Это мог бы сделать любой, хотя, может быть, и не на моем месте. Я далеко опередил их в искусстве игры на флейте, на этом грязном инструменте, им меня ни за что не догнать. Ну вот, теперь вы знаете: ни одним инструментом нельзя овладеть, предварительно не совершив над ним насилия. Я жду, когда богиня выбросит его, так как во время игры у нее вспучиваются губы, то раздуваются, то вваливаются щеки, она это подсмотрела у других, да-да, щечки-пышечки-подушечки, красавицей ее никак не назовешь, ей срочно нужна пластическая операция, но она не хочет, нет, не из-за меня, по мне, раз не хочет, так и не надо, я, может быть, и хотел бы, но у нее для меня не нашлось времени. Посмотрим, может и у нее, у Линнди, есть человеческие качества. Допустим, это натура творческая, ее лучшая подруга утверждает, что милая Линнди не стала бы тянуть за собой на поводке даже собаку, даже если бы ее принуждали к этому, но она, тем не менее, тянет за собой не бычка на веревочке, а человека, то-то и оно, если бы я мог сооружать такие великолепные пирамиды из флейт и скрипок-задниц, то… мне просто не приходит в голову, что бы я сделал, я бы обратился к музыкальной литературе и выучил еще больше пьес, если бы они нашлись. Мы стоим у истоков немузыкальной литературы. Ах, я вижу, что кто-то опять и слышать не хочет, что солнце может навредить, может сжечь человеку кожу, не хочет слышать, хотя уши у него есть даже на заднице, одно, правда, отвисло, не хочет знать, что бог играет лучше и кричит громче, чем мертвец, как этот последний ни старайся. А бог Аполлон всегда громче всех. Мертвец молчит. Он может только отвечать на вопросы судьи. А так должен молчать. Ну, этот мертвяк – не я. Но им вполне мог бы быть умерший своей смертью на перилах моста, ибо ему просто нечего нам сказать. Зато солдат вгоняет любимую музыку себе в ухо. Солдат, этот бесконечно жестокий зверь, каким милым он выглядит, головку наушника в ухо, вот тебе и музыка для ублажения слуха, льется из этой флейты, по мне, так и путь, зачем учиться играть, когда эта коробочка с музыкой всегда со мной и сопровождает меня в бой? Без музыки никуда, особенно в бою. Музыкальное сочинение, всегда наиновейшее, вторгается в наши уши и располагается там как у себя дома. Неудивительно, что мы бросаем вызов богам и хотим сами терзать искусство, по крайней мере хотим действовать смело и подвергать искусство пыткам, раз уж сами не можем стать художниками по причине слишком большой конкуренции. Она всегда слишком большая. И с этим мы ничего не можем поделать. Моя кожа? Она мне мала. Эта флейта тоже, вон та, да, та годится. Она мне по нраву, хотя сам я уже никому не нравлюсь. Самого меня уже нет, вот и весь ответ. Я пал, но не на поле чести, просто пропал без вести. Не успею я начать, как поэзия и песни польются из меня потоком, их буду выдавать я, поздно начавший писать, зрелый мастер с запоздалым призванием, я буду знаменит и прославлен, и фотографировать меня станут чаще, чем Стинга, Стомпа, Бриттни, Каттерфельда и Хинтерзе, вы можете спокойно поменять эти имена на другие, тем более что моего вы тоже не знаете.

А теперь давайте еще раз обратимся к иммунной системе человека, к тому, с чего мы начали, не с человека, а с иммунной системы! Лучше не надо? Или все-таки? К сожалению, должен поставить вас в известность, что там сейчас сплошной туман, и дальше нам не пройти. Это сообщение пришло по телефону. Нажмите на красную кнопку и медленно повторяйте за мной: Отче наш, иже еси на небеси. Во всяком случае, мы уже усвоили, что система – это выдающаяся стратегия терпимости по отношению к самой себе. Это, в-четвертых, в-пятых и в-шестых значит, но оставим в покое счет, это значит, что в процессе развития в ней непрерывно образуются специальные клетки-камеры, куда потом бросают живых людей, нет, наоборот, клетки, которые образуют на своей поверхности антитела, значит, требуется все больше клеток, все больше камер, разве не так? Образовавшиеся антитела натравливают потом на профессиональную жизнь солдата, это протеины, они могут распознавать особую структуру поверхности, то есть антиген. Не примерный и послушный ген. Антиген. Прошу меня так не называть. Иначе могу принять за оскорбление. Если вы назовете меня антигеном, я отброшу в сторону самое существенное в этой иммунной системе, а именно: ее терпимость по отношению к самой себе! А кто если не вы больше всего нуждаетесь в этой терпимости? Подождите! Я подал на своей флейте сигнал, его уже нельзя вернуть обратно. Я вишу на своей клеточной решетке, А когда антитело вроде меня привязывают к антигену, решетка, на которой я подвешен, издает сигнал, напоминающий трубный звук, в тысячу раз громче того, который могла бы издать моя дурацкая флейта, вот так-то. Стало быть, когда антитело прикреплено к антигену, раздается сигнал! Наконец-то! Моя клеточная решетка прикрепляется к клеткам моего тела, нет, не так, клетки моего тела прикрепляются к клеточной решетке, нет, все не так: вырабатывается множество клеточных решеток, которые распознают друг друга только в одном конкретном антителе – в моем собственном теле. Туда-то меня и подвесили. Главное, подвесили именно туда. Я этого не понимаю. Некоторые из этих клеток связываются через посредство своих антител с поверхностью ткани, которая уже имеется в теле. Клетки погибают. Этого я не понимаю. Но так там написано. И вот я вишу на перилах. Этого я не понимаю. Они погибают, все равно, кто. Не понимаю. И начинаю ждать клеток-убийц, чтобы не остаться одному, чтобы не остаться в полном одиночестве, чтобы к тебе что-то привязалось, но клетки-убийцы прикрепляются к антигену, к крику моей флейты, который перекрывается звуком боевых труб. Тем самым мы установили, в-седьмых, в-восьмых, в-девятых и в-десятых, но цифирь нам ни к чему, мы установили, что клетки антител прикрепляются только к чужеродным телам и подавляют их, а свое тело сохраняют. Не могу этого утверждать, исходя из собственного опыта, и остаюсь в непонимании. Как и все биологические системы, иммунная тоже может включать в себя ошибки. Это я могу утверждать, исходя из собственного опыта: ошибка – это я сам.

Вот так. Мне жаль регулярного войска, у них нет опыта, они в определенном смысле вели себя беззаботно, и в неопределенном тоже! Да, это моя кожа, совершенно верно, вся целиком! Все, что вы видите, моя кожа! Можете мне поверить! Она никогда не принадлежала другому человеку. Только мне. Вы хотите убедить меня, что я нашел свой инструмент на берегу этой реки? Чистейшая ложь, как и этот снимок! Любой снимок насквозь лжив. Любой факт тоже. Ложь все, что вы слышите, только музыка в ваших ушах истинна, об этом позаботилась штуковина, которую вы втыкаете себе в ухо. Из нее-то и исходит музыка. Я все исполняю, исполняю, исполняю музыку, которая проникает в мое ухо, однажды я даже поверил, что мог бы играть так же хорошо, я заметил это по тому, что здешние жители, стоит им лишь увидеть меня, относятся ко мне с большим недоверием. Это так странно и удивительно – быть здесь таким чужим, таким нелюбимым. Где-то не любят других, а здесь – меня. Люди считают, что я умею владеть собой, потому что владею всем, в том числе трелью, мордентом, мордобоем и так называемым толкунчиком, порхающим язычком в чужом горле, куда его кто-то затолкал, да, и этим тоже, само собой, ничего особенного, не стоит благодарности. Но потом они вдруг замечают, что я не владею собой, причем именно потому, что владею всем! Уже благодаря только одному тому, что не владею собой, я могу овладеть любым любителем. К чему все это? Нет, не все. К чему вообще хоть что-нибудь? Танки с диким, непрекращающимся громыханьем и воем ползают вокруг и вгоняют в себя музыку. Брошенная всеми, никому не нужная музыка шипит тут и там, спрашивая, в какой окоп ей заползти и из какого, наконец, выбраться. Я же охочусь в одиночку. Я частный служащий и беру частные уроки. И прежде чем приставить инструмент ко рту, я вижу, что пухлощекая Линнди в свободное время, которого у нее навалом, играет лучше, природа хорошо оснастила ее всем необходимым. Она, да-да, Линнди, именно о ней разговор, использует других людей, заставляя их играть на флейтах друг друга. Потом все снимается на фото, прошу, сдвиньте пирамиду поплотнее, чтобы она поднялась как можно выше и не была слишком широкой снизу, основание не должно быть чересчур широким, иначе не уместится в кадре, а вместить надо. Вот так, теперь хорошо. Мой далеко разносящийся голос звучит не очень приятно, а ведь я так много упражнялся, беспрерывно воющая Кибела, нет, ее зовут не Линнди, а как-то иначе, Линнди все-таки богиня, для которой это и устраивают, хотя она самолично все запретила, лучше она сама возьмет на себя организацию представления: непрерывно ревущие, воющие инструменты с вращающимися синими огнями сверху, они сами себя выплевывают, так как срочно нуждаются в новых трубках, ну да ничего, вон в той роще растет отличный тростник, они пойдут и на флейты, и на клапаны для духовых инструментов, там растет все, целая плантация, дальше и ходить не надо, ничего больше не ищите, здесь растет все что нужно, точнее росло, теперь тут не растет даже трава, ах да, она и раньше тут не росла. Пустыня, пустыня, пустыня. Но где мы возьмем тростниковых листьев для нашего чудесного инструмента, который только что вырезали, превратив в произведение пластического искусства? Знаете ли вы, что, играя на флейте, надо прижимать к губам острый, как бритва, пищик? Ладно, давайте просто возьмем человеческий инструмент, чтобы я мог вам все продемонстрировать, а чтобы вы все как следует поняли, пусть один инструмент играет на другом. Только не завидовать! Лучше устроим состязание! И пусть победитель получит все. Я ищу состязательности, спора, только не мутите воду вокруг меня, пока она не вскипела, начинайте помешивать, когда закипит! Никак не раньше, не останавливаться, проходите вперед! Прошу, рассеивайтесь, развлекайтесь, ах так, вы и без того все время развлекаетесь, теперь я это вижу, не напирайте так, теперь я вижу, вы только того и хотите, рассеяться, да, теперь до меня дошло. Имейте в виду, это будет стоить мне крови и слез. Но вызов – вот он. Стоит, как флейта. Осталось только ее обслужить, я хочу сказать, пустить в дело. Как обслуживают флейту? Точно так же, как и курительную трубку. А потом отбросить, швырнуть в пропасть. За несоответствие. За то, что не соответствовала, когда исполнялась прелюдия, нашей высокой цели. И сразу – финал, минуя главную часть действа. Нет, не становитесь в дверной проем! Продолжайте играть! Я сказал: играйте! Прошу, отдайте вдыхаемый вами воздух, он мне срочно нужен, а если он к тому же хорошо звучит – тем лучше. Отдайте ваш чистый воздух, а сами поищите себе другую профессию. Для этой вы недостаточно одарены, поверьте! Эта профессия не выносит спора. Ну вот, из чьего-то угрюмого рта вылетает крик! Из вашего? Или кричит кто-то еще? Вы слышали? Пожалуйста, повторите, начиная с номера Б. Говорят, страница Б звучит у вас неплохо. Но я ничего не слышу. Должна же ваша вечная лира иметь и другую сторону, даже если для этого вам придется ее перевернуть! С флейтой вы ничего такого проделать не смогли бы. И не пытайтесь, все равно ничего не получится.