В общем-то, и то, и другое произведение искусства в какой-то мере отображали состояние моей души на данный момент; если бы у меня в сумке была бомба, я бы ее взорвал.

– Садись, – кивнул мужик, и добавил в сторону хозяина квартиры, – Эрик, ты ему налей чего покрепче. А то у него бред. Про «зеленых».

– Вам «Кагор» или «Хванчкару»? – спросил Эрик.

– Это что, и есть «покрепче»? – удивился я.

– Дай ему водки.

– Нет у меня водки! – воскликнул Эрик, – Мне работать надо!

– Ну, иди и работай себе, – разрешил ветеран, и уже в спину уходящему добавил наставительно, – Ты, главное, в окно чересчур не высунься, а то разобьешься ненароком... вот меня и уволят на старости лет.

– Погодите, – сказал я, пораженный внезапной догадкой, – Вы что, из милиции?

– Нет, – с достоинством ответил ветеран, – Я из частного охранного бюро. Я художника этого охраняю... А ты что, подумал, что я рекетир?

– Нет, что наемный убийца, – правдиво ответил я, – Так какого хрена вы на меня с пистолетом?

– А кто ж тебя знает, кто ты такой? Пришел, понимаешь, незванный, Эрик тебя не знает...

– Частный сыщик, Мареев Валерий Борисович, – представился я, вынимая лицензию.

– Оружие есть? – поинтересовался охранник, даже не взглянув на мою бумагу.

– С собой нет.

– А чего ж ты так? – укоризненно и насмешливо спросил дедок.

– Дома оставил, – огрызнулся я.

– Какой же ты после этого частный сыщик? – невозмутимо пожурил ветеран, – если без пушки ходишь? Вот был бы я бандит, так я бы вам обоим уже башку-то снес бы!

– Вы лицензию посмотрели? – сухо удостоверился я.

– А че ее смотреть? – пожал плечами ветеран.

– Тогда свободны, – с достоинством ответил я, убирая драгоценный документ в карман и поднимаясь из-за стола.

– Куда?! – разом отживевший старичище схватил меня за рукав, поблескивая злыми глазами.

– К Штерну! По делу! – отрезал я, послав полный испепеляющей ненависти взгляд, рванувшись, освободил рукав, и направился в гостиную.

– Стоя-ать!! – рявкнул дедок так, что я действительно чуть не встал стояком; он шарахнул меня по спине раскрытой пятерней так, что голова слегка загудела.

– Убери руки! – в тон ответил я, разворачиваясь, – Не имеешь права!

– Еще как имею! – ответил он, тыкая в меня пистолетом. – Сиде-еть!!

Тут мне просто пришлось успокоиться до привычной нормы – среди нормальных людей я считаюсь человеком остроумным и вежливым, – и, когда решил, что готов к дальнейшему разговору, я открыл глаза, и выразительно сказал ветерану, – Мужик, ты про головной кодекс забыл? Захотел с работы слететь и выплатить мне моральную компенсацию? Или давно на тридцать суток не залетал? Руки убери!

Уголовный кодекс подействовал, как священное писание. Мужик ослабил хватку и умерил гонор, понимая, что я не шучу и не понтую. Во взгляде его появился намек на уважение.

– Вон че... – задумчиво произнес он, – Ну, раз такой умный, то иди. Только смотри у меня: пальцем тронешь – башку снесу.

Не удостоив его ответом, я прошел в гостиную, которая по размерам и убранству более напоминала залу для званых обедов или бальных танцев. Весь пол покрывали свежие и старые холсты вперемешку с листами бумаги различных форматов и форм, исписанных пером, изрисованных кистью, и так далее.

Эрик Штерн работал посреди зала, ближе к огромному, еще больше, чем на кухне, окну. Кисть, исполненная таланта, задумчиво и неравномерно поднималась и опускалась, оставляя на холсте то незаметные штришки, то жирные полосы или пятна.

Похоже, он рисовал произведение искусства в стиле «детская неприятность», по крайней мере, краску использовал одну – коричневую, с задумчивым видом придавая ей различные оттенки.

– Эрик, – позвал я, останавливаясь, не доходя до художника шагов пять.

– А? – дернулся он, только сейчас замечая мое присутствие. Затем посмотрел за мою спину, где, как я понял, в дверях примостился молчаливый охранник.

– Нам поговорить бы, и я пойду, – ласково заметил я.

– Ну, давай поговорим, – пожал худыми плечами художник, вытирая испачканные краской руки тряпкой, смоченной в чем-то вонючем, скорее всего, в ацетоне.

– Я по поводу Виталия Ивановича Самсонова, Эрик. – А что с ним? – Он умер.

Художник поперхнулся и стал стремительно зеленеть.