Конан поднялся на самый верхний ряд трибун и некоторое время смотрел вниз, следя, как взлетала и ныряла неподражаемая Сатильда. Он видел лица людей, взиравших на нее снизу, видел на рожах зрителей животное влечение и людоедскую жажду крови. В тамбурин, что держала перед собой Яна, исправно сыпались монеты. Возлюбленной Конана предлагалось исполнять все более сложные и опасные трюки. По мере того как солнце поднималось выше, из богатых вилл, многие из которых были расположены в двух шагах, начали прибывать позолоченные носилки и колесницы, запряженные великолепными лошадьми. Это ехали известные, богатые люди. Каждого ждало собственное место на трибуне для привилегированных зрителей. Владельцам носилок и колесниц не надо было приходить заранее и тереться среди быдла в общей толпе.

Конан выделил наметанным глазом богатых коринфийских купцов, жрецов в серых одеждах, военачальников с красивыми и празднично одетыми спутницами. Слуги и стража прокладывали им путь в плотной толпе. Потом внизу, на арене, раздался однократный призыв трубы. Так, по давней традиции, гладиаторов уведомляли о том, что пора было приготовиться к выступлению. Готовился киммериец недолго. Он не просил Мемтепа отложить для него какие-либо доспехи, решив удовольствоваться чешуйчатым килтом для предохранения паха и живота. Здесь не увлекались латами и кольчугами, предпочитая намазывать все тело и волосы густым слоем масла, чтобы соперник не мог вцепиться мертвой хваткой и наделать беды. Слуги помогали гладиаторам умащиваться перед боем, зачерпывая масло из глиняных горшков и услужливо застегивая пряжки ремней. Мемтеп самолично подошел к Конану и заставил его надеть на голову металлический шлем с большим козырьком, заверяя молодого варвара, что толку от шлема будет побольше, чем от железного килта.

Все это происходило на учебном дворе; к бою в мрачном молчании одновременно готовилось десятка два гладиаторов. Даже лучшим приятелям, вроде Игнобольда, Мадазайи и Роганта, нечего было сказать друг другу перед сражением…

Очень скоро с арены донесся троекратный зов трубы. Значит, публику начали впускать на трибуны. Почти сразу послышался характерный гул, проникавший во все закоулки цирковых построек и заставлявший волноваться обитателей зверинца: шаги тысяч ног, шаркавших по вытертым каменным плитам, и ропот примерно десяти тысяч голосов, что-то восклицавших, ругавшихся, кого-то призывавших посреди всеобщей борьбы за выгодные места.

Этот гул вскоре выровнялся и, отнюдь не исчезнув, пронизал своими вибрациями самые камни Империум-Цирка и даже землю под ногами. Заунывные трубы принялись исполнять замысловатые трели, и гладиаторы двинулись главным тоннелем на арену: им надлежало присутствовать при торжественном открытии сегодняшних игр.

Арена за минувшие несколько дней полностью изменилась. Больше не было ни углублений, ни каких-либо сооружений. Повсюду только свеженасыпанный, ровный белый песок.

Гладиаторы миновали Врата Воителей и вышли на ослепительный солнечный свет. Со всех сторон слышался приглушенный рокот толпы.

Их появление вызвало бурю приветственных криков, прокатившуюся, как волна, по всей чаше Цирка до самых верхних рядов. Потом крики стихли, раздались короткие, повелительные сигналы трубы, означавшие выступление влиятельного вельможи.

— Граждане Луксура! Добро пожаловать на сегодняшние игры! Я учредил это представление, дабы воздать честь могучим героям, как новичкам, так и всеми любимым, прославленным чемпионам, что орошают нашу арену своим честным потом и священной кровью. Радостно видеть, сколь много наших сограждан пришло выразить им свое уважение!

Говоривший был не кто иной, как сам Тиран. Гордый Коммодорус стоял на своем возвышении у края арены. Его плечи облекала белая тога с золотой каймой, свисавшая красивыми свободными складками, дабы подчеркнуть совершенство подтянутого, крепкого тела. Под тогой красовались боевые доспехи: поножи до колен, бронзовый нагрудник и чешуйчатый килт, а у пояса в ножнах висел короткий меч. Уж верно, подобный наряд был выбран не случайно и вполне соответствовал похвальбе Коммодоруса, якобы когда-то бывшего гладиатором.

— Что же касается распорядка сегодняшних зрелищ, — продолжал Тиран, — я весьма сожалею, но окончательная роспись поединков была составлена лишь нынче утром и не была выведена заблаговременно. Надеюсь, однако, что каждому из вас уже представилась возможность сделать ставку на того гладиатора, который представляется ему наиболее достойным! А теперь позвольте мне с величайшим сожалением объявить, что означенной задержкой мы до некоторой степени обязаны печальнейшему событию, а именно, трагической гибели одного из наших прославленных победителей. Мы знали его под именем Хальбарда Великого…

Это надгробное слово вызвало немалый шум на трибунах. Всеобщим вздохом горя его трудно было назвать. Люди обсуждали непредвиденную перемену, испытывали неизбежное разочарование и строили новые планы, прощаясь с чем-то привычным и знакомым.

Конан, стоя вместе с другими гладиаторами в последнем клочке тени у восточного барьера арены, воспользовался минуткой относительного спокойствия и присмотрелся к зрителям, плотно обсевшим скамьи. Он сразу заметил, что последние изменения в устройстве арены, которым он недавно был свидетелем, завершились, и нижние ряды почетных сидений на западной стороне Цирка теперь прикрывала каменная терраса с высокими арками. Приглядевшись, Конан рассмотрел там знакомые физиономии из труппы Ладдхью, в том числе Сатильду, еще не снявшую гимнастического костюма. Стало быть, акробатов пригласили внутрь, чтобы они составили компанию богатым и знатным, пока будут длиться гладиаторские бои. Тут снова воцарилась тишина: Коммодорус продолжал свою речь.