Издалека наблюдая за такими безобразиями, Гассан решил поправить положение несчастных дикарей, что не жалели для него и его приятеля, синеглазого киммерийца, фигурок из слоновой кости и золотых слитков. Держа в одной руке иранистанскую саблю» а в другой веревку, он пришел к хижине шамана, выудил оттуда хозяина, связал ему ноги, и, закрепив клинок прямо у шеи его, удалился. Теперь, стоило несчастному дернуться или даже открыть рот, чтобы позвать на помощь, и сабля тотчас рассекла бы его артерию. А поскольку колдуна знала и безумно боялась вся округа, то почти луну никто не посещал его — он так бы и отошел в мир иной, если б не случайность: заболел единственный сын вождя его племени, и тот срочно послал за шаманом.

Тогда-то киммерийцу и Гассану и пришлось испытать на себе гнев чернокожего колдуна. Два дня и две ночи они отбивались от зомби, что восстали из земли с одной только целью: отправить на Серые Равнины чужестранцев; затем, когда силы уже были на исходе, они предпочли скрыться из Пунта вообще, зная, что на чужой территории эти бездушные и безмозглые твари ориентируются много хуже, чем на родине предков.

Так пришел Конан в Туран, по дороге растеряв все, что ушел взять у щедрых дикарей. Один мешок со слоновой костью у него похитила дева из кабака на окраине Кутхемеса, другой — с золотом — он отдал сам: давняя его подруга из Самарры по злой воле местного нобиля безвинно попала в темницу, и, не имея времени заняться ее освобождением, Конан просто заплатил за нее всю сумму тюремщикам, и те выпустили бедную женщину на волю тайно, ночью. Сам же варвар снова двинулся в путь, освобожденный от богатства, но отягощенный заботой, ибо зомби и вне Пунта, хотя и не так активно, продолжали его преследовать.

Он чувствовал их присутствие даже сейчас, несмотря на то, что только накануне прибыл в Аграпур. Отличить оживленного колдуном мертвеца от обычного человека было непросто, особенно в темноте; меч и всякое другое оружие для них опасности не представляли; двигались они бесшумно и быстро — все эти обстоятельства делали почти невозможным избавление от преследования зомби, так что Конан ощущал не то что постоянную уже усталость, но и нечто похожее на обреченность. Правда, последнее чувство посещало его все больше в ночное время — во сне и перед ним. Взбешенный, варвар просыпался, клял всех богов, начиная всегда со своего Крома, а заканчивая мелочью вроде Бела и Золотого Павлина Саббатеи, проверял наличие и неразрывность черного круга из просмоленной веревки (только это средство могло остановить зомби), в коем теперь всегда спал, и вновь погружался в тяжелый, полуобморочный бредовый сон.

Кумбару знать о том было вовсе не обязательно, тем более что мертвецы двигались целенаправленно — за одним Конаном (а вторая их часть за одним Гассаном, который шел в Вендию), не трогая по пути никого. Пока киммериец, раздраженный более нелепостью этой погони, чем действительной опасностью, не представлял себе, каким образом можно избавиться от посланцев тьмы; с другой стороны, особенно они его не беспокоили — агрессивность их возрастала только тогда, когда Конан оставался один, а в остальное время они только крутились поблизости да тяжко вздыхали — вот как Кумбар сейчас.

— Сколько лет не оставлял я скромной обители своей! — навздыхавшись, воскликнул он, рукою обводя роскошные хоромы, заваленные дорогими коврами, изящными вазами кхитайского тонкого стекла, золотыми и серебряными кубками, изукрашенными самоцветами, горами богатого платья, — О, как привык я горевать в этих стенах в полном одиночестве, брошенный и друзьями и неверными девицами, что клялись в любви, но…

— Не скули! — грубо оборвал его варвар, вскидывая мешок на спину.

— Не буду, — тотчас согласился Кумбар. И он поднял мешок, бывший чуть ли не вдвое тяжелее Конанова, взвалил его на плечи, потом лишь прицепил к поясу меч и кинжал, кои взял в руки впервые лет за пять.

Устав страдать, сайгад подмигнул киммерийцу, сумрачно глядевшему на него, и ударом ноги распахнул дверь. Обленившаяся душа его наконец воспряла и приготовилась к дальней дороге; дрожь, охватившая сейчас тучное тело, была непонятного свойства: то ли старый солдат слишком оброс жирами и теперь они тряслись при энергичных движениях, то ли и в самом деле сердце, принимая токи пробудившейся души, сообщало волнение всем членам царедворца.

— В путь! — громко и визгливо сказал он, уже шагая по длинному коридору дворца. — В путь, мой верный друг!

Конан сплюнул. Кажется, в их походе сайгад собрался руководить… Что ж, посмотрим… Варвар еще раз сплюнул и не спеша, большими шагами, двинулся следом за Кумбаром.

* * *

Белка застонал и попробовал повернуться набок. Благодарение Митре, великому светлому богу, что в голове у воина до сих пор было пусто и темно, иначе ужас непременно сковал бы его сердце, обратил в камень, источил душу… Воз еды и воды он мог продержаться очень долго: шлем ого был с ним, и за это тоже следовало бы благодарить благого Митру — следовало бы, если б Белка понимал, что происходит. Словно окутанный туманом, мозг его улавливал самую малость в нынешней жизни: боль — тупую, ноющую, а с ней странные воспоминания, больше похожие на сон или бред.

Тонкое лицо, иссеченное морщинами, твердый пристальный взгляд, крепкие, хотя и худые руки — наставник… Затем огромный рыжий парень — брат или друг — и второй, русоволосый, мускулистый, стройный — тоже брат. Или друг… Вот негасимый огонь в треноге, что стоит посредине его комнаты. Наставник зажег его в тот день, когда Белка, тогда еще пятилетний мальчик по имени Гинфано, пришел о замок. Потом, двенадцать лет спустя, он соединил его огонь с огнем Медведя и огнем Льва, потом… Что было потом, он помнил плохо…