У дверей Гончаров говорил с двумя инструкторами, которых прислали пронаблюдать и доложить. Он их учил жизни, водя перед их физиономиями сигаретой, а те кивали, время от времени бросая на окружавшую их публику взгляды, в которых презрение мешалось с испугом. На своих отчетно-выборных собраниях и дискотеках с утвержденным репертуаром они таких уродов не видели.

В переполненном, гудящем многими голосами зале мы нашли места только в предпоследнем ряду. В последнем сидела уже пьяная компания. Когда мы проходили мимо, кто-то уронил бутылку, и она громко покатилась по полу. Компания заржала. Наташа с испугом посмотрела на меня, словно спрашивая – не подыскать ли место поспокойней.

На сцене техники пробовали гитары. Слышно было электрическое гудение усилителей. Один техник с бас-гитарой бегло сыграл гамму и, откликнувшись на упругий звук басовых струн, несколько человек, вскочив с мест, закричали: “Металл давай!”

“Раз, раз, раз”, – стали пробовать микрофон. Снова загудел, забился гулким ритмом бас и оборвался. Эти звуки были своеобразным ритуалом приготовления к концерту, подогревом и без того возбужденного зала, обещанием грядущего веселья.

– Металл давай, с-сука! – крикнули за спиной.

Наташа снова испуганно посмотрела на меня, и я тогда обнял ее за плечи и привлек к себе.

– Не бойся, все будет хорошо.

В четверть девятого, когда воздух в зале сгустился и повлажнел, свет погас, и на сцену в белом круге света выбежал легкой трусцой ведущий. Я видел его несколько раз в ОМК. Он таскался за какой-то из рок-групп, придумав себе роль ведущего рок-концертов. Вел он себя, при этом, как конферансье на студенческих капустниках. Говорил много и развязно, подменяя многозначительной интонацией отсутствие юмора. Редкие длинные волосы он зачесывал назад и завязывал в хвостик на затылке. Сейчас он вышел на сцену в самопальных джинсах, сплошь облепленных карманами со змейками, и в жилете на голое тело. Руки у него были как очень светло-сиреневые черви.

– Добрый вечер, друзья! – крикнул он в микрофон, тут же отшатнувшись от него, словно не ожидал, что выйдет так громко. – Добрый вечер, друзья металлисты, друзья наших металлистов и друзья всей черной металлургии нашей родины!

В зале засвистели, затопали.

– Металл давай, падла!

– Сегодня весь вечер на манеже – единственная и непав-втарим-мая “Асс-социация праф-фессиональных муз-зыкантов”! Мы просим всех соблюдать спокойствие, насколько это будет возможным!

– Ме-талл! Ме-талл! – стали скандировать в зале. – Ме-талл!

– На клавишах – лидер группы Константин Швуим!

– МЕ-ТАЛЛ! МЕ-ТАЛЛ!

– На гитаре – Анатолий Таржинский!

Крик “металл” утонул в реве гитары. Белый овал света вырвал из мрака Таржинского. Обнаружив себя в центре внимания, худощавый высокий парень с аккуратной прической раскрутил в воздухе руку, как это делал Пит Таунсенд, а затем легко взял три первых аккорда Smoke on the Water. Звук гитары смешался с ревом толпы.

– а-а-а-анах-анах-анах, –

– МЕ-ТАЛЛ! МЕ-ТАЛЛ!

– ... Акопов! – пробился голос ведущего.

Рев и вой. Рев и вой.

– ... ас-и-таре...

– МЕ-ТАЛЛ! МЕ-ТАЛЛ!

– ... алерий Прессман!

Рев и вой. Рев и вой.

– И наконец – голос “Ассоциации” – Алик Праскуров!

– Клавиши в мониторе... Ничего не слышу! – голос Швуима.

Слова “клавиши” и “монитор” прозвучали как колдовское заклятье, внезапно заставившее зал стихнуть.

Акопов попробовал звонким ударом тарелку, потом ухнул и забился бас Прессмана. Низкий и упругий звук отдался в животе, сердце тревожно замерло. Первый шквал звука вызвал ощущение полной глухоты. От последовавшего грохота зал стал ритмично содрогаться. Словно кто-то огромной подушкой бил по крыше здания. В-вах! В-вах! В-вах! Потом в новом белом овале возник Голос АПМ. На щупленьком Проскурове был то ли плащ, то ли черный ситцевый халат, какие носят уборщицы. На голове – кепка. Держась за полы халата, он стал кружится по сцене, иногда останавливаясь, чтобы, слегка согнув ноги в коленях, изобразить руками, что это он играет – то на гитаре, то на барабанах. Когда он начинал кружится, полы халата разлетались, открывая его голые ноги. Он был то ли в трусах, то ли в очень коротких шортах. И вдруг наступила совершенно оглушительная тишина. Я поймал себя на том, что судорожно пытаюсь сделать вдох и выбить пробки из ушей. Наташа закрыла уши ладонями, как наушниками.

А Проскуров неожиданно низким и сиплым голосом завыл:

–Пра-а-а-а-а-ащай ка-афейная-а-а-а с-стра-а-на-а-а-а!

Это было вступлением к новому шквалу звука.

Проскуров, между тем, сорвал с головы кепку – лысина засияла под прожекторами – и стал выбрасывать руку с ней перед собой в такт тексту.

Слышны под землею железные стуки,

Рушится в небе торжественный храм!

Смерть! Костлявые руки тянет к нам!

Смерть!

Легкими пальцами Таржинский посылал в зал пулеметные очереди сигналов, которые разрывали черное пространство на куски, валящиеся на публику горной лавиной.

Рвутся на части слепые заветы!

Небо читает свой приговор!

Смерть! Костлявые руки тянет смерть!

Проскуров был в ударе. Швуим имел все основания гордиться своим открытием. Но это открытие грозило неприятностями. Аналогия певца с вождем мировой революции была очевидна всем, кто еще был способен соображать. Я оглянулся. Оба инструктора стояли у двери. Лица, совершенно белые в сполохах прожекторов, казались перекошенными ужасом масками. Я легко представлял, что они переживали в этот момент. У себя в кабинетах они привыкли слышать слова типа “рок-движение”, “рок-клуб”, “молодежная музыка”, и они были готовы курировать, утверждать, направлять все эти слова в правильное, рекомендованное свыше, русло. Здесь же они столкнулись не с безвредными словами, а с вырвавшимся на волю чудовищем, которое явно не подлежало курированию и направлению в правильное русло. Такое начнешь направлять, оно тебе в этом же русле выроет могилу.