–  Лучше не читать!
– воскликнул вдруг Евгений Павлович, но с таким нежданным в нем видом беспокойства, что многим показалось это странным.

–  Не читайте!
– крикнул и князь, положив на пакет руку.

–  Какое чтение? теперь закуска, - заметил кто-то.
– Статья? В журнал что ли?
– осведомился другой.
– Может, скучно?
– прибавил третий.
– Да что тут такое?
– осведомлялись остальные. Но пугливый жест князя точно испугал и самого Ипполита.

–  Так… не читать?
– прошептал он ему как-то опасливо, с кривившеюся улыбкой на посиневших губах: - не читать?
– пробормотал он, обводя взглядом всю публику, все глаза и лица, и как будто цепляясь опять за всех с прежнею, точно набрасывающеюся на всех экспансивностью: - вы… боитесь?
– повернулся он опять к князю.

–  Чего?
– спросил тот, все более и более изменяясь.

–  Есть у кого-нибудь двугривенный, двадцать копеек?
– вскочил вдруг Ипполит со стула, точно его сдернули: - какая-нибудь монетка?

–  Вот!
– подал тотчас же Лебедев; у него мелькнула мысль, что больной Ипполит помешался.

–  Вера Лукьяновна!
– торопливо пригласил Ипполит: - возьмите, бросьте на стол: орел или решетка? Орел - так читать!

Вера испуганно посмотрела на монетку, на Ипполита, потом на отца и как-то неловко, закинув кверху голову, как бы в том убеждении, что уж ей самой не надо смотреть на монетку, бросила ее на стол. Выпал орел.

–  Читать!
– прошептал Ипполит, как будто раздавленный решением судьбы; он не побледнел бы более, если б ему прочли смертный приговор.
– А впрочем, - вздрогнул он вдруг, помолчав с полминуты, - что это? Неужели я бросал сейчас жребий?
– с тою же напрашивающеюся откровенностью осмотрел он всех кругом.
– Но ведь это удивительная психологическая черта!
– вскричал он вдруг, обращаясь к князю, в искреннем изумлении: - это… это непостижимая черта, князь!
– подтвердил он, оживляясь и как бы приходя в себя: - это вы запишите, князь, запомните, вы ведь, кажется, собираете материалы насчет смертной казни… Мне говорили, ха-ха! О, боже, какая бестолковая нелепость!
– Он сел на диван, облокотился на стол обоими локтями и схватил себя за голову.
– Ведь это даже стыдно!.. А чорт ли мне в том, что стыдно, - поднял он почти тотчас же голову.
– Господа! Господа, я распечатываю пакет, - провозгласил он с какою-то внезапною решимостию, - я… я, впрочем, не принуждаю слушать!..

Дрожащими от волнения руками он распечатал пакет, вынул из него несколько листочков почтовой бумаги, мелко исписанных, положил их пред собой и стал расправлять их.

–  Да что это? Да что тут такое? Что будут читать?
– мрачно бормотали некоторые; другие молчали. Но все уселись и смотрели с любопытством. Может быть, действительно ждали чего-то необыкновенного. Вера уцепилась за стул отца и от испуга чуть не плакала; почти в таком же испуге был и Коля. Уже усевшийся Лебедев вдруг приподнялся, схватился за свечки и приблизил их ближе к Ипполиту, чтобы светлее было читать.

–  Господа, это… это вы увидите сейчас что такое, - прибавил для чего-то Ипполит и вдруг начал чтение: "Необходимое объяснение". Эпиграф: "Aprиs moi le dйluge"… Фу, чорт возьми!
– вскрикнул он, точно обжегшись: - неужели я мог серьезно поставить такой глупый эпиграф?.. Послушайте, господа!.. уверяю вас, что все это в конце-концов, может быть, ужаснейшие пустяки! Тут только некоторые мои мысли… Если вы думаете, что тут… что-нибудь таинственное или… запрещенное… одним словом…

–  Читали бы без предисловий, - перебил Ганя.

–  Завилял!
– прибавил кто-то.

–  Разговору много, - ввернул молчавший все время Рогожин. Ипполит вдруг посмотрел на него, и когда глаза их встретились, Рогожин горько и желчно осклабился и медленно произнес странные слова:

–  Не так этот предмет надо обделывать, парень, не так…

Что хотел сказать Рогожин, конечно, никто не понял, но слова его произвели довольно странное впечатление на всех; всякого тронула краюшком какая-то одна, общая мысль. На Ипполита же слова эти произвели впечатление ужасное: он так задрожал, что князь протянул было руку, чтобы поддержать его, и он наверно бы вскрикнул, если бы видимо не оборвался вдруг его голос. Целую минуту он не мог выговорить слова и, тяжело дыша, все смотрел на Рогожина. Наконец, задыхаясь и с чрезвычайным усилием, выговорил:

–  Так это вы… вы были, вы?

–  Что был? Что я?
– ответил, недоумевая. Рогожин, но Ипполит, вспыхнув и почти с бешенством, вдруг его охватившим, резко и сильно вскричал:

–  Вы были у меня на прошлой неделе, ночью, во втором часу, в тот день, когда я к вам приходил утром, вы!! Признавайтесь, вы?

–  На прошлой неделе, ночью? Да не спятил ли ты и впрямь с ума, парень?

"Парень" опять с минуту помолчал, приставив указательный палец ко лбу и как бы соображая; но в бледной, все так же кривившейся от страха улыбке его мелькнуло вдруг что-то как будто хитрое, даже торжествующее.

–  Это были вы!
– повторил он наконец чуть не шепотом, но с чрезвычайным убеждением: - вы приходили ко мне и сидели молча у меня на стуле, у окна, целый час; больше; в первом и во втором часу пополуночи; вы потом встали и ушли в третьем часу… Это были вы, вы! Зачем вы пугали меня, зачем вы приходили мучить меня, - не понимаю, но это были вы!

И во взгляде его мелькнула вдруг бесконечная ненависть, несмотря на все еще не унимавшуюся в нем дрожь от испуга.

–  Вы сейчас, господа, все это узнаете, я… я… слушайте…