–  Позор!
– громко прошептала Лизавета Прокофьевна.

–  С ума сошла!
– так же громко прошептала Александра.

–  Состояние… то-есть, деньги?
– удивился князь.

–  Именно.

–  У меня… у меня теперь сто тридцать пять тысяч, - пробормотал князь, закрасневшись.

–  Только-то?
– громко и откровенно удивилась Аглая, нисколько не краснея: - впрочем, ничего; особенно если с экономией… Намерены служить?

–  Я хотел держать экзамен на домашнего учителя…

–  Очень кстати; конечно, это увеличит наши средства. Полагаете вы быть камер-юнкером?

–  Камер-юнкером? Я никак этого не воображал, но… Но тут не утерпели обе сестры и прыснули со смеху. Аделаида давно уже заметила в подергивающихся чертах лица Аглаи признаки быстрого и неудержимого смеха, который она сдерживала покамест изо всей силы. Аглая грозно было посмотрела на рассмеявшихся сестер, но и секунды сама не выдержала, и залилась самым сумасшедшим, почти истерическим хохотом; наконец вскочила и выбежала из комнаты.

–  Я так и знала, что один только смех и больше ничего!
– вскричала Аделаида: - с самого начала, с ежа.

–  Нет, вот этого уж не позволю, не позволю!
– вскипела вдруг гневом Лизавета Прокофьевна и быстро устремилась вслед за Аглаей. За нею тотчас же побежали и сестры. В комнате остались князь и отец семейства.

–  Это, это… мог ты вообразить что-нибудь подобное. Лев Николаич?
– резко вскричал генерал, видимо, сам не понимая, что хочет сказать; - нет, серьезно, серьезно говоря?

–  Я вижу, что Аглая Ивановна надо мной смеялась, - грустно ответил князь.

–  Подожди, брат; я пойду, а ты подожди… потому… объясни мне хоть ты, Лев Николаич, хоть ты: как все это случилось, и что все это означает, во всем, так сказать, его целом? Согласись, брат, сам, - я отец; все-таки ведь отец же, потому я ничего не понимаю; так хоть ты-то объясни!

–  Я люблю Аглаю Ивановну; она это знает и… давно кажется, знает.

Генерал вскинул плечами.

–  Странно, странно… и очень любишь?

–  Очень люблю.

–  Странно, странно это мне все. То-есть такой сюрприз и удар, что… Видишь ли, милый, я не насчет состояния (хоть и ожидал, что у тебя побольше), но… мне счастье дочери… наконец… способен ли ты, так сказать, составить это… счастье-то? И… и… что это: шутка или правда с ее-то стороны? То-есть не с твоей, а с ее стороны?

Из-за дверей раздался голосок Александры Ивановны; звали папашу.

–  Подожди, брат, подожди! Подожди и обдумай, а я сейчас… - проговорил он второпях, и почти испуганно устремился на зов Александры.

Он застал супругу и дочку в объятиях одну у другой и обливавших друг друга слезами. Это были слезы счастья, умиления и примирения. Аглая целовала у матери руки, щеки, губы; обе горячо прижимались друг ко дружке.

–  Ну, вот, погляди на нее, Иван Федорыч, вот она вся теперь!
– сказала Лизавета Прокофьевна.

Аглая отвернула свое счастливое и заплаканное личико от мамашиной груди, взглянула на папашу, громко рассмеялась, прыгнула к нему, крепко обняла его и несколько раз поцеловала. Затем опять бросилась к мамаше и совсем уже спряталась лицом на ее груди, чтоб уж никто не видал, и тотчас опять заплакала. Лизавета Прокофьевна прикрыла ее концом своей шали.

–  Ну, что же, что же ты с нами-то делаешь, жестокая ты девочка, после этого, вот что!
– проговорила она, но уже радостно, точно ей дышать стало вдруг легче.

–  Жестокая! да, жестокая!
– подхватила вдруг Аглая.
– Дрянная! Избалованная! Скажите это папаше. Ах, да, ведь он тут. Папа, вы тут? Слышите!
– рассмеялась она сквозь слезы.

–  Милый друг, идол ты мой!
– целовал ее руку весь просиявший от счастья генерал. (Аглая не отнимала руки.) - Так ты, стало быть, любишь этого… молодого человека?..

–  Ни-ни-ни! Терпеть не могу… вашего молодого человека, терпеть не могу!
– вдруг вскипела Аглая и подняла голову: - и если вы, папа, еще раз осмелитесь… я вам серьезно говорю; слышите: серьезно говорю!

И она, действительно, говорила серьезно: вся даже покраснела, и глаза блистали. Папаша осекся и испугался, но Лизавета Прокофьевна сделала ему знак из-за Аглаи, и он понял в нем: "не расспрашивай".

–  Если так, ангел мой, то ведь как хочешь, воля твоя, он там ждет один; не намекнуть ли ему, деликатно, чтоб он уходил?

Генерал, в свою очередь, мигнул Лизавете Прокофьевне.

–  Нет, нет, это уж лишнее; особенно если "деликатно": выйдите к нему сами; я выйду потом, сейчас. Я хочу у этого… молодого человека извинения попросить, потому что я его обидела.

–  И очень обидела, - серьезно подтвердил Иван Федорович.

–  Ну, так… оставайтесь лучше вы все здесь, а я пойду сначала одна, вы же сейчас за мной, в ту же секунду приходите; так лучше.

Она уже дошла до дверей, но вдруг воротилась.

–  Я рассмеюсь! Я умру со смеху!
– печально сообщила она.