Ганя вдруг смутился, до того, что даже побледнел немного.

–  Она это наверно сказала?
– спросил он, и голос его как бы дрогнул.

–  Третьего дня слово дала. Мы так приставали оба, что вынудили. Только тебе просила до времени не передавать.

Генерал пристально рассматривал Ганю; смущение Гани ему видимо не нравилось.

–  Вспомните, Иван Федорович, - сказал тревожливо и колеблясь Ганя, - что ведь она дала мне полную свободу решенья до тех самых пор, пока не решит сама дела, да и тогда все еще мое слово за мной…

–  Так разве ты… так разве ты… - испугался вдруг генерал.

–  Я ничего.

–  Помилуй, что же ты с нами-то хочешь делать?

–  Я ведь не отказываюсь. Я, может быть, не так выразился…

–  Еще бы ты-то отказывал!
– с досадой проговорил генерал, не желая даже и сдерживать досады.
– Тут, брат, дело уж не в том, что ты не отказываешься, а дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою примешь ее слова… Что у тебя дома делается?

–  Да что дома? Дома все состоит в моей воле, только отец по обыкновению дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я с ним уж и не говорю, но однако ж в тисках держу, и, право, если бы не мать, так указал бы дверь. Мать все, конечно, плачет; сестра злится, а я им прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы, и в доме, желаю, чтобы меня… слушались. Сестре, по крайней мере, все это отчеканил, при матери.

–  А я, брат, продолжаю не постигать, - задумчиво заметил генерал, несколько вскинув плечами и немного расставив руки.
– Нина Александровна тоже намедни, вот когда приходила-то, помнишь? стонет и охает: "чего вы?" спрашиваю. Выходит, что им будто бы тут бесчестье. Какое же тут бесчестье, позвольте спросить? Кто в чем может Настасью Филипповну укорить, или что-нибудь про нее указать? Неужели то, что она с Тоцким была? Но ведь это такой уже вздор, при известных обстоятельствах особенно! "Вы, говорит, не пустите ее к вашим дочерям?" Ну! Эвона! Ай да Нина Александровна! То-есть, как это не понимать, как это не понимать…

–  Своего положения?
– подсказал Ганя затруднившемуся генералу: - она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И однако до сих пор все тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.

Князь слышал весь этот разговор, сидя в уголке за своею каллиграфскою пробой. Он кончил, подошел к столу и подал свой листок.

–  Так это Настасья Филипповна?
– промолвил он, внимательно и любопытно поглядев на портрет: - удивительно хороша!
– прибавил он тотчас же с жаром. На портрете была изображена действительно необыкновенной красоты женщина. Она была сфотографирована в черном шелковом платье, чрезвычайно простого и изящного фасона; волосы, повидимому, темнорусые, были убраны просто, по-домашнему; глаза темные, глубокие, лоб задумчивый; выражение лица страстное и как бы высокомерное. Она была несколько худа лицом, может быть, и бледна… Ганя и генерал с изумлением посмотрели на князя…

–  Как, Настасья Филипповна! Разве вы уж знаете и Настасью Филипповну?
– спросил генерал.

–  Да; всего только сутки в России, а уж такую раскрасавицу знаю, - ответил князь, и тут же рассказал про свою встречу с Рогожиным и передал весь рассказ его.

–  Вот еще новости!
– опять затревожился генерал, чрезвычайно внимательно выслушавший рассказ, и пытливо поглядел на Ганю.

–  Вероятно, одно только безобразие, - пробормотал тоже несколько замешавшийся Ганя, - купеческий сынок гуляет. Я про него что-то уже слышал.

–  Да и я, брат, слышал, - подхватил генерал.
– Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может быть, действительно миллион сидит и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь!
– заключил генерал задумчиво.

–  Вы миллиона опасаетесь?
– осклабился Ганя.

–  А ты нет, конечно?

–  Как вам показалось, князь, - обратился вдруг к нему Ганя, - что это, серьезный какой-нибудь человек, или только так, безобразник? Собственно ваше мнение?

В Гане что-то происходило особенное, когда он задавал этот вопрос. Точно новая и особенная какая-то идея загорелась у него в мозгу и нетерпеливо засверкала в глазах его. Генерал же, который искренно и простосердечно беспокоился, тоже покосился на князя, но как бы не ожидая много от его ответа.

–  Не знаю, как вам сказать, - ответил князь, - только мне показалось, что в нем много страсти и даже какой-то больной страсти. Да он и сам еще совсем как будто больной. Очень может быть, что с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.

–  Так? Вам так показалось?
– уцепился генерал за эту идею.

–  Да, показалось.

–  И однако ж этого рода анекдоты могут происходить и не в несколько дней, а еще до вечера, сегодня же, может, что-нибудь обернется, - усмехнулся генералу Ганя.

–  Гм!.. Конечно… Пожалуй, а уж тогда все дело в том, как у ней в голове мелькнет, - сказал генерал.

–  А ведь вы знаете, какова она иногда?

–  То-есть какова же?
– вскинулся опять генерал, достигший чрезвычайного расстройства.
– Послушай, Ганя, ты пожалуста сегодня ей много не противоречь и постарайся эдак, знаешь, быть… одним словом, быть по душе… Гм!.. Что ты так рот-то кривишь? Слушай, Гаврила Ардалионыч, кстати, очень даже кстати будет теперь сказать: из-за чего мы хлопочем? Понимаешь, что я относительно моей собственной выгоды, которая тут сидит, уже давно обеспечен; я, так или иначе, а в свою пользу дело решу. Тоцкий решение свое принял непоколебимо, стало быть, и я совершенно уверен. И потому, если я теперь желаю чего, так это единственно твоей пользы. Сам посуди; не доверяешь ты что ли мне? При том же ты человек… человек… одним словом, человек умный, и я на тебя понадеялся… а это, в настоящем случае, это… это…