Алекс, поднимающий руку под мелким дождем.

– Ты голосовал «за». Ты! Почему?

Я взглянула на него через плечо, не отпуская плетня. Шероховатое дерево, режущее ладони. Алекс, пожимающий плечами.

– Что бы изменилось, если бы я проголосовал против? Меня бы взяли на карандаш, только и всего. Может, я уже не гулял бы просто так по улице. А я как-то не хочу умирать по прихоти фробистской свиньи, ты это понимаешь?

– Понимаю.

Алекс, конечно, прав. Все правы. Я чужая, а им здесь жить. Люди, только и всего. Им решать, кого казнить – а кого выбирать в вожаки. Но Вишенка…

– Вишенка…

И тут Алекс взвился, рванулся ко мне, занес руку, словно хотел меня ударить – и отступил, остановился, тяжело дыша и кусая губы.

– Не смей о ней говорить! Ты не понимаешь, ты никогда не поймешь. У нее большое будущее, она не думает о себе, она хочет принести пользу всему народу, она красивая, она такая…

– Гуляете, ребята?

Алекс резко обернулся. Я подняла голову.

Это был Макс, он широко, молодцевато улыбался. Высокий, подтянутый, в камуфляжной гимнастерке. И повязка на рукаве. Красно-черная.

– Идите-ка по домам, – весело сказал он. – И кончайте с прогулками в такое время. У нас теперь дисциплина, – он похлопал свою повязанную руку. – Ну, вам что, два раза повторять?

Глаза Алекса. Отчаянные и покорные.

Под утро я все-таки уснула – на какие-то минуты, не больше – и вдруг разом села на кровати, и уже знала, что должна делать.

Макс и еще какой-то мужчина в камуфляже отошли покурить, прислонив оружие к ограде, они первый день были часовыми, они не обратили на меня внимания. Вишенка при моем появлении встала и, чуть запинаясь, как ребенок, недоучивший стихотворение, сказала, что господин Шиммельгаузен занят. Она тоже еще не освоилась в своей роли. Она не сориентировалась, как себя вести, когда я без единого слова прошла мимо нее и открыла следующую дверь.

Он ничего не понял, даже не поднял головы в серой фуражке. Я обошла его со спины, спереди бы мешал стол, – а длинный кухонный нож лежал у меня в кармане жакета, чтобы поближе, чтобы удобнее…

Я все продумала. Сверху за ключицу – это насмерть, так было написано в какой-то приключенческой книжке. Сверху можно размахнуться как следует, чтобы пробить толстое сукно. Сверху – это не в спину.

Лезвие скользнуло по его плечу, вспоров ткань, он вздрогнул, но не успел, ничего не успел! – я ударила еще раз, изо всех сил, со всего размаху.

Серое бесформенное тело медленно завалилось на бок и вперед, старым мешком распласталось по столу. С головы скатилась фуражка, и в потолок тупо уставилась жирная складка затылка.

Я отвернулась и подошла к окну. Снова зарядил дождь. Монотонный и мелкий, будто осенний.

Тайга замерла, прислушиваясь к жесткому, давно забытому звуку. Даже ветер утих, оставил в покое иссохшие макушки кедров. Облезлая белка нырнула в дупло. Привстал на задние лапы и застыл свечкой любопытный горностай.

А звук нарастал, приближался, катился во все стороны от рассекающей тайгу широкой насыпи. На ее верху высокая трава скрывала бурые полоски металла, вибрирующие сильнее и сильнее.

Неспешно двигалась через притихший лес странная конструкция. Будто кто-то поставил огромную масленку – прямоугольное керамическое блюдце с прозрачной округлой крышкой – на вагонную тележку. Вся ходовая часть снизу была закрыта фаянсовым кожухом, лишь две колесные пары выходили наружу, отчего дрезина напоминала детскую игрушку. Похожий на край раковины белый нос рассекал бурьян, и казалось, что дрезина плывет по серо-зеленому травяному руслу. Толстые стебли стегали покатое днище.

Под колпаком блестели в лучах утреннего солнца три лысых головы.

– Хожая рельсина – она поет! – Развалившийся на двух передних сиденьях обходчик Лось стянул респиратор на шею, обнажил мечтательную, шалую улыбку. – Когда дорога накатана, это же песня, а не шум! Шестьдесят вагонов, да на жесткой сцепке – музыка!

Старший – упакованный в камуфлированный комбинезон с высоким горлом поручик Седых – ссутулился над листком экрана, прискотчеванным к спинке Лосиного сиденья. На секунду скосил глаза на датчик нуклидки, к пляшущей циферке, замыкающей череду нулей, и тоже снял маску.

Топограф Клевцов прижался к стеклу шишковатым лбом. Его мутило от самой Зимы. Сероватая кожа обтягивала скулы, и когда Клевцов страдальчески закрывал глаза, его лицо превращалось в древнегреческую маску скорби.

– А тут – слышите? – Лось показал пальцем себе под ноги. То, что попутчики не пытались поддержать беседу, ничуть его не смущало. – Звук глухой, пыльный. Это ржа, братцы. Рельсина – она без пригляду да без нагрузки долго не живет.

Перед поручиком по экрану в нескольких окошках ползли разноцветные холмики графиков. Прием сигнала, уровень фона, состав воздуха, высота над уровнем моря. Четыре камеры по углам дрезины в реальном времени гнали в Трест по радиоканалу проплывающий мимо пейзаж.