Мы оба вышли из кухни (в которой и происходило наше свидание), и доктор снова приблизился к постели больной. Но Нелли, кажется, нас слышала: по крайней мере, она приподняла голову с подушек и, обратив в нашу сторону ухо, все время чутко прислушивалась. Я заметил это в щель полуотворенной двери; когда же мы пошли к ней, плутовка юркнула вновь под одеяло и поглядывала на нас с насмешливой улыбкой. Бедняжка очень похудела в эти четыре дня болезни: глаза ввалились, жар все еще не проходил. Тем страннее шел к ее лицу шаловливый вид и задорные блестящие взгляды, очень удивлявшие доктора, самого добрейшего из всех немецких людей в Петербурге.

Он серьезно, но стараясь как можно смягчить свой голос, ласковым и нежнейшим тоном изложил необходимость и спасительность порошков, а следственно, и обязанность каждого больного принимать их. Нелли приподняла было голову, но вдруг, по-видимому совершенно нечаянным движением руки, задела ложку, и все лекарство пролилось опять на пол. Я уверен, она это сделала нарочно.

– Это очень неприятная неосторожность, – спокойно сказал старичок, – и я подозреваю, что вы сделали это нарочно, что очень непохвально. Но... можно все исправить и еще развести порошок.

Нелли засмеялась ему прямо в глаза.

Доктор методически покачал головою.

– Это очень нехорошо, – сказал он, разводя новый порошок, – очень, очень непохвально.

– Не сердитесь на меня, – отвечала Нелли, тщетно стараясь не засмеяться снова, – я непременно приму... А любите вы меня?

– Если вы будете вести себя похвально, то очень буду любить.

– Очень?

– Очень.

– А теперь не любите?

– И теперь люблю.

– А поцелуете меня, если я захочу вас поцеловать?

– Да, если вы будете того заслуживать.

Тут Нелли опять не могла вытерпеть и снова засмеялась.

– У пациентки веселый характер, но теперь – это нервы и каприз, – прошептал мне доктор с самым серьезным видом.

– Ну, хорошо, я выпью порошок, – вскрикнула вдруг своим слабым голоском Нелли, – но когда я вырасту и буду большая, вы возьмете меня за себя замуж?

Вероятно, выдумка этой новой шалости очень ей нравилась; глаза ее так и горели, а губки так и подергивало смехом в ожидании ответа несколько изумленного доктора.

– Ну да, – отвечал он, улыбаясь невольно этому новому капризу, – ну да, если вы будете добрая и благовоспитанная девица, будете послушны и будете...

– Принимать порошки? – подхватила Нелли.

– Ого! ну да, принимать порошки. Добрая девица, – шепнул он мне снова, – в ней много, много... доброго и умного, но, однако ж... замуж... какой странный каприз...

И он снова поднес ей лекарство. Но в этот раз она даже и не схитрила, а просто снизу вверх подтолкнула рукой ложку, и все лекарство выплеснулось прямо на манишку и на лицо бедному старичку. Нелли громко засмеялась, но не прежним простодушным и веселым смехом. В лице ее промелькнуло что-то жестокое, злое. Во все это время она как будто избегала моего взгляда, смотрела на одного доктора и с насмешкою, сквозь которую проглядывало, однако же, беспокойство, ждала, что-то будет теперь делать «смешной» старичок.

– О! вы опять... Какое несчастие! Но... можно еще развести порошок, – проговорил старик, отирая платком лицо и манишку.

Это ужасно поразило Нелли. Она ждала нашего гнева, думала, что ее начнут бранить, упрекать, и, может быть, ей, бессознательно, того только и хотелось в эту минуту, – чтоб иметь предлог тотчас же заплакать, зарыдать, как в истерике, разбросать опять порошки, как давеча, и даже разбить что-нибудь с досады, и всем этим утолить свое капризное, наболевшее сердечко. Такие капризы бывают и не у одних больных, и не у одной Нелли. Как часто, бывало, я ходил взад и вперед по комнате с бессознательным желанием, чтоб поскорей меня кто-нибудь обидел или сказал слово, которое бы можно было принять за обиду, и поскорей сорвать на чем-нибудь сердце. Женщины же, «срывая» таким образом сердце, начинают плакать самыми искренними слезами, а самые чувствительные из них даже доходят до истерики. Дело очень простое и самое житейское и бывающее чаще всего, когда есть другая, часто никому не известная печаль в сердце и которую хотелось бы, да нельзя никому высказать.

Но вдруг пораженная ангельской добротою обиженного ею старичка и терпением, с которым он снова разводил ей третий порошок, не сказав ей ни одного слова упрека, Нелли вдруг притихла. Насмешка слетела с ее губок, краска ударила ей в лицо, глаза повлажнели; она мельком взглянула на меня и тотчас же отворотилась. Доктор поднес ей лекарство. Она смирно и робко выпила его, схватив красную пухлую руку старика, и медленно поглядела ему в глаза.

– Вы... сердитесь... что я злая, – сказала было она, но не докончила, юркнула под одеяло, накрылась с головой и громко, истерически зарыдала.

– О дитя мое, не плачьте... Это ничего... Это нервы; выпейте воды.

Но Нелли не слушала.

– Утешьтесь... не расстраивайте себя, – продолжал он, чуть сам не хныча над нею, потому что был очень чувствительный человек, – я вас прощаю и замуж возьму, если вы, при хорошем поведении честной девицы, будете...

– Принимать порошки! – послышалось из-под одеяла с тоненьким, как колокольчик, нервическим смехом, прерываемым рыданиями, – очень мне знакомым смехом.

– Доброе, признательное дитя, – сказал доктор торжественно и чуть не со слезами на глазах. – Бедная девица!