Бедняжка Ксения делает еще несколько отчаянных попыток пробиться сквозь казачью броню молчания. Без такого же успеха. В конце концов, она оставляет свои бесплодные поползновения и ретируется в свой салон. Та-ак, ладно: у нас еще на повестке дня куча разных вопросов…

Моретта тихо-тихо, как мышка пристраивается в уголке, и оттуда, делая вид, что полностью поглощена французским романом, исподтишка наблюдает за мной: не обманываю ли я ее, и не притворяюсь ли погруженным в государственные дела, дабы избежать дел любовных. После парочки памятных дней, проведенных ею в моем кабинете с утра до вечера, она все же пришла к мысли о том, что у наследника престола российского есть и другие дела, кроме бесконечного выражения преданного обожания к своей супруге. Но маленький червячок сомнений все же остался в ее душе: вдруг да ее обожаемый Ники просто манкирует своими непосредственными обязанностями любящего супруга? Поначалу меня это раздражало, но по некоторому размышлению я пришел к выводу, что это только к лучшему. Выяснилось, что в присутствии Моретты у меня повысилась производительность труда. И не удивительно: я ведь все время помню, что стоит мне только на секунду отвлечься и расслабиться, как ненаглядная тут же оказывается у меня на коленях, с милой непосредственностью отодвигая локотком разложенные на столе бумаги и нежно воркуя на ухо всяческие глупости, совершенно не способствующие спокойным размышлениям о делах. Так что отвлекаться и расслабляться нет никакой возможности, а потому: да здравствует любовь, повышающая КПД человека!

В хорошем темпе я прогоняю поданные мне на ознакомление данные по таможенным тарифам. А впереди еще донесения по Среднеазиатским областям и Туркестанскому генерал-губернаторству, предложения Генерального штаба и Военного министерства, доклад комиссии по Прибалтийским губерниям и прочая, прочая, прочая…

— Милый — осторожный шепот Моретты вырывает меня из дебрей проекта нового полевого устава армии. — Милый, обедать подано. — И добавляет, чуть надув губки, — Я такая голодная. Как говорят твои kazak’и — быка съесть готова!

Я выныриваю из бумажных завалов и перевожу взгляд на часы. Однако! Это уже пять пополудни пробило. Надо полагать, моя ненаглядная уже дважды велела разогревать еду. Бедненькая!..

…Вот так мы и движемся от студеного Балтийского моря к теплому Черному. Путь занимает трое суток, половину из которых мы уже, к счастью, проехали. И все прошедшее время меня беспокоит какой-то червячок смутной, безотчетной тревоги. Не могу никак понять, в чем дело, но на душе у меня как-то неспокойно. Возможно, кто-то назовет меня параноиком, но вот бывает такое состояние у солдата на фронте: вроде бы все хорошо, спокойно, никаких неожиданностей не предвидится, и сидишь-то ты в тылу, греешь задницу на тыловом солнышке, набиваешь брюхо горячей шамовкой, и такая благодать кругом, словно и войны-то никакой нету, ан вот, поди ж ты! Все время хочется оружие поудобнее перехватить и за ближайший бугорок забиться. Не знаю, как у вас, а у меня такое бывало. И, нужно заметить, этот внутренний сигнал тревоги меня ни разу не подвел. Хотя если бы и подвел, то, как говорится: «Лучше перебдеть, чем недобдеть!»

Но пока все вроде идет как надо. Вот он я, вот Моретта, вот верные Шелихов с Махаевым (последний правда подремывает — он сегодня ночью был старшим караула), вот Ксюха прикорнула рядом с Мореттой, вот Гревс… Странно, а чего это я «дяди Володи» давненько не видал? Уже пожалуй… Слушай-ка, брат-цесаревич, а, в самом, деле: где это великого князя Владимира свет-Александровича носит? Сам ведь напросился в поездку и что? Вернее: и где? Где?..

Тут в ход моих мыслей влезает очередная рифма на слово «где», и, на какой-то момент, рассуждения теряют свою направленность и стройность. А когда снова их обретают, поезд начинает потихоньку замедляться и, наконец, останавливается у какого-то… какой-то… в общем, у станции. О том, чтобы разместить где-нибудь название этого шедевра железнодорожного строительства, неведомый архитектор не позаботился.

Я встаю, с хрустом потягиваюсь, разминая затекшие суставы, и направляюсь на свет божий. Хоть покурить на свежем воздухе. Моретта, как и полагается примерной германской жене, следует за мной, Ксения, как и полагается примерному ребенку из правящей фамилии, следует за своей старшей подругой, а вокруг меня, как и полагается примерным телохранителям, неважно какого происхождения и национальности, уверенно располагаются атаманцы. Я подзываю одного из них и отправляю выяснить: как называется это чудо инженерного гения, с вокзалом, возведенным, если меня не подводят глаза, из саманного кирпича и покрытым соломой, с удивительной конструкции будкой стрелочника — плетеной, обмазанной глиной (надо полагать — впополам с навозом) и побеленной, на манер малоросской хаты. И с великолепной водонапорной башней: ни много, ни мало — из листового железа, сваренной, судя по швам, электросваркой. Наверняка — Димкина работа! А все-таки: как это называется, ну, то, где мы сейчас находимся?

— Ефим!

Здоровенный атаманец вытягивается во фрунт.

— Вот что, братец, иди-ка, разузнай: как эту станцию зовут?

Пока урядник Щукин проводит свои изыскания, я вкусно затягиваюсь папиросой, и собираюсь уже пораспрошать остальных своих сподвижников: не видал ли кто в последнее время «дядю Вову», и не случилось ли с ним чего? Но не успеваю я толком задать и пары вопросов, как Ефим возвращается. На его бородатой физиономии удивительным образом смешались изумление, смущение и некая… игривость такая:

— Ну, и как?

— Дык, батюшка… етова… узнал, ага… она, значит… — он окончательно сбивается и замолкает.

— Да не тяни ты, братец!

Атаманец собирается с духом и внезапно выпаливает:

— Не могу знать, государь!

Секунду я пытаюсь сообразить: кто из нас двоих сошел с ума, прихожу к выводу, что не я, и изумленно смотрю на пытающегося покраснеть и побледнеть одновременно Щукина:

— Ефим, братишка, а ты как — здоров?

Казак вылупляется на меня, а потом, неожиданно приняв некое решение, подается вперед:

— Государь, дозвольте на ухо сообщить…

Новое дело! Что еще?..

Заинтересованный, я киваю. Щукин нагибается ко мне. Его шепот напоминает звук далекой грозы. Услышав его слова, я секунду размышляю, а потом сгибаюсь в приступе неудержимого хохота. Простая душа Ефим решил, что название «Веселый подол» может носить лишь игривый, фривольный характер. Разумеется, о малоросском значении этого слова и об историческом районе Киева под названием Подол он и слыхом не слыхивал. Зато хорошо представляет себе значение фразы «оборвать подолы до пупа»! Даже слишком! Вот и озаботился блюститель нравственности дабы, не дай бог, «срамное словцо» не достигло нежных ушей Ксении и Моретты…