Все советские годы на субстрате «сопротивления материала» в СССР шла подспудная подготовка к смене цивилизационного вектора, и этот процесс ощущался незашоренными наблюдателями уже как не подлежащий сомнению начиная с военных лет. Подготовка шла в академической среде и в молодежной, на кухнях у технической интеллигенции и на лагерных зонах, резко усилившись в послесталинское время, на рубеже 60-х годов. Во второй половине 80-х процесс вырвался на поверхность и привел к падению коммунизма.

При этом — так уж устроен человек — немногие верили, что коммунистический монолит рухнет еще при их жизни. В интеллигентских кругах начала 80-х царило примерно такое настроение: всем нам суждено окончить жизнь при убогом и постыдном советском строе, даже нашим детям вряд ли удастся увидеть его конец, ибо этот строй не навязан нам извне, как Восточной Европе, он наше отечественное изобретение, и народ наш, увы, ощущает его своим. Этот строй, рассуждали мы, устранит лишь медленное, поколениями, изживание его.

Но наш народ, как показала жизнь, не ощущал советский строй таким уж своим, иначе не простился бы с ним столь безучастно. Это до сих пор озадачивает кремлеведов45. Они долго уверяли, что 1991-й год — случайный выверт истории, и на первых же выборах российский избиратель вернет коммунистов к власти. Не вернул — ни на первых, ни на вторых, ни на седьмых. В самой тяжкой фазе реформ, на фоне кризиса привычного образа жизни, немыслимых цен в «коммерческих» магазинах и пустых прилавков во всех прочих, в стране прошел референдум о доверии курсу Ельцина (25 апреля 1993 года), и его поддержали почти 60 процентов проголосовавших.

Годы Перестройки выявили черты наших соотечественников, дотоле неразличимые в рыхлом «советском человеке» — свободолюбие, предприимчивость, здравый смысл, гибкость, социальную мобильность, политический инстинкт, прагматизм, восприимчивость к новому, обучаемость. К числу главных плодов этих лет можно отнести появление множества смелых и независимых людей. С началом оттепели они возникли словно бы ниоткуда, из безнадежно конформистской (как тогда казалось) советской массы. Их природная смелость до того пасовала перед безликостью, перед отсутствием лица. Лицо их устрашить, как выяснилось, не могло.

Не все открытия были столь же радостными. Выплеснулся мощный вал негативной социальной энергии, оказалась благочестивым мифом русская «коллективистская психология», «общинность», «соборность» (что, впрочем, было ясно давно). И все же постсоветская эволюция вчерашнего «советского человека», сама его способность к быстрой эволюции и порожденное этой эволюцией общественное разнообразие не могут не восхищать. На заре Перестройки казалось правдоподобным, что из-под крышки советского котла выйдут полностью безынициативные люди, не нуждающиеся в демократии, чуждые понятию свободы.

Подобно тайнописи, проступающей при нагревании, годы Перестройки выявили генеральный вектор развития России. Его можно обозначить как стремление навести мост над исторической пропастью 1917-1985 годов (вторая дата обсуждаема), как прорыв к свободе личности и демократическому государству. Правда, для большинства наблюдателей этот вектор совершенно заслонен подвекторами — демонтажем СССР, знаменитым «растаскиванием госсобственности» (начавшимся, кстати, еще в 1987 году, с советского «Закона о госпредприятии»), скачкообразным ростом преступности, ослаблением государства и множеством других вещей — важных и даже очень важных, но не попадающих в «главное».

Это нормально. Современники вообще крайне редко видят главное, нужна дистанция. Во времена итальянского Возрождения люди о нем не знали. Истинная картина открылась позже, современники же Возрождения поверили Макиавелли, объявившему Италию растерзанной и обесчещенной.

Не стоит дергать растение за верхушку в надежде, что оно быстрее вырастет. То, что непонятно сегодня, вдруг станет понятно завтра. Главное, что дух свободы более не покидает нас.

* * *

Поразительная эволюция российского общества за последние 15 лет не отрефлексирована ни властью, ни самим обществом. Зато внешнему миру все давно ясно. Для этого мира Россию уже полтора десятилетия «объясняет» некоторое число московских авторов. Ими слеплен образ страны, без всякого успеха пытающейся проводить глубоко чуждые ей преобразования. Их статьи уже с конца 80-х печатаются в западных СМИ, они привыкли к гонорарам, привыкли к приглашениям прочесть лекцию «Третий срок Путина» в магистрате города Лимерика и поучаствовать в семинаре «Почему потеряна Россия?» в колледже св. Йоргена (среди хлопковых полей Канзаса), привыкли к оплаченным поездкам и не хотят все это терять. Они тонко чувствуют, во что Запад хочет верить, а во что — нет, и пишут соответственно. Биологи называют это «feedback inhibition». Ради безотходного производства те же тексты печатаются и дома. Вся эта публика настолько срослась с «экспертным сообществом», обслуживающим российскую власть, что иногда хочется ущипнуть себя: не сон ли это. На таких авторов — отважных российских демократов, борцов с кровавым режимом — радостно ссылаются авторитеты западной кремлинологии (им надо спасать свою профессию), а их, в свою очередь, цитируют отважные борцы. Сложилась отлаженная система взаимных ссылок.

Спору нет, дело оппозиции — уличать, разоблачать и обличать, и есть множество искренних обличителей. Оппозиция вообще крайне многоцветна, число точек зрения, включая самые экзотические, запредельно. Но западные СМИ настроены строго на одну волну из России.

Немецкая журналистка Габриела Кроне-Шмальц, много лет проработавшая в Москве, задается («Вестник Европы» 2001, №3) риторическим вопросом: «Почему мы, глядя на Америку, говорим о растущем патриотизме, а обращаясь к России — о росте национализма?». Загадка невелика: не потому, что он и впрямь так уж разросся — российские националисты просто дети на фоне таких политических фигур Европы, как Йорг Хайдер, Ле Пен, Пим Фортайн, Умберто Босси и движений, которые те создали, — а потому что «рост национализма» давно стал дежурным блюдом привычных (как привычный вывих) внутрироссийских оппозиционных источников. Западному журналисту остается лишь слегка перефразировать их реляции, что немедленно и делается. Это блюдо гарантированно будет съедено.